В свою очередь пусть и правдивая – по нашим меркам, естественно – информация о том, что нас окружает, может быть тотально иррелевантной, если руководствоваться ею в своих практических делах. Скажем, от того, что это не Солнце вращается по орбите Земли, а наоборот, в нашей повседневной жизни ничего не меняется, более того, лучше считать наоборот, потому что в таком случае нам проще контактировать с остальными, которые усвоили подобный взгляд на вещи.
Из этого следует, что нечто работающее не обязательно должно быть истинным, но верно и обратное утверждение – с некоторыми, разумеется, поправками. В принципе надо говорить о том, что одно с другим соотносится плохо, если хоть как-то. Они существуют по разные стороны – в языке, увы, манихейства сложно избежать – баррикад и между собой редко или почти никак не взаимодействуют. Так почему же тогда агностицизм предпочтительнее прочих воззрений?
Суть в том, что он не смешивает функциональное и истинное. Второе в нём отсутствует по определению, и есть только первое. Каков мир в действительности не столь уж и важно, учитывая то, что получить ни полную, ни сколько-нибудь внятную картину реальности мы не в состоянии. А потому имеется только то, что более или менее сносно работает, но мы должны осознавать, что дальше этого мы никогда и ни за что не уйдём. Однако при чём тут причинно-следственные связи?
Если мир непостижим, то критично не столько то, каков он, сколько то, как нам в нём быть. Как было показано, это не одно и то же. Например, на квантовом уровне наблюдается суперпозиция, но она решительно ничего не сообщает нам о том, как манипулировать макрообъектами, которые вообще-то состоят из элементарных частиц. Знание пусть и не бесполезно, но оно ничего не даёт нам в практическом плане.
Конечно, на это можно возразить в том смысле, что многие наши приборы и инструменты построены в соответствии с тем, что нам известно, и они функциональны – до некоторой степени. Тем не менее, нужно также понимать, что в данном отношении мы имеем право утверждать либо то, что всё это работало до сих пор – очевидно же, что все потенциальные варианты исхода событий многократно превышают те, что мы провели – либо то, что в наших глазах так всё и выглядит, а это, согласитесь, слишком слабый довод нашей правоты. Впрочем, остаётся ещё одна опция.
Положим, что всего мы знать не в состоянии или, что более точно, наши взгляды на реальность истинны, но не полны. Но что если абсолютный взгляд существует, но мы просто не способны его по тем или иным причинам достичь? Что если Вселенная тотально осознаёт себя, является собственной репрезентацией или же есть такая её модель, которая точно описывает её поведение, но которая нам недоступна? Всё это, бесспорно, очень заманчивые перспективы, однако они безосновательны и пусты.
Если верно то, что мир равняется самому себе – а так оно и есть – то мы банально страдаем тавтологичностью. Ничего ни вывести, ни понять из этого нельзя, потому что это заявление ни о чём нам не говорит. Если же имеется какая-то магическая, но ускользающая от нас в силу фундаментальных наших ограничений формула всего – эта столь вожделенная мечта современных физиков и вообще учёных, хотя бы теория – то с огромной долей вероятности мы не сумеем постичь её, а созданные нами в лучшем случае поверхностны и мелки.
Даже больше. Представим себе, что она всё-таки существует. Но её наличие сугубо гипотетическое. Опять же лучшее описание Вселенной – это она сама. Любой редукционизм в её отношении неизбежно что-то пропустит, а это мгновенно сделает её картину несовершенной и не всеохватной. Выражаясь проще, всякое укороченное представление – это ложь, выдача желаемого за действительное. Каждый муляж – это обман. Наконец, как справедливо указывает Л. Смолин, в этой картине нет времени – потому что с ним она сразу же становится неудобоваримой – и это подводит нас к последнему возражению интуитивного определения естественности, озвученного в начале этой главы.
