Бориса спас Мишка Шерман. Из леса в Румбуле, где в эти два дня были уничтожены тысячи евреев, где людей сначала раздевали, потом партиями подводили ко рвам и расстреливали из автоматов, вернулись несколько человек. Один из них рассказал о том, как это происходило.
Многих убили еще по дороге сопровождавшие колонну полицейские, в основном люди из команды Виктора Арайса.
Борис слушал свидетеля расправы, не решаясь спросить о своих, но тот сам обратился к нему, разглядев в окружившей их толпе. Этот человек работал у его отца и знал всю их семью.
– Борис, твоих всех. Я видел, как ваша мама прикрывала младшую Эстер, но от пули не прикроешь. Прости, но лучше тебе знать, чем попусту надеяться.
Он выслушал и даже поблагодарил чудом спасшегося парня. Медленно приходило осознание произнесенных этим человеком слов. Мама, нежная, веселая, прекрасная его мама… Он не в силах был представить их – сестер, отца – обнаженными, замерзающими на ледяном ветру, испуганных, отчаявшихся на краю рва, под безразличными взглядами немецких солдат, под дулами их автоматов. Это невозможно. Вены загудели от напора взбунтовавшейся крови. Он ушел в дальний угол их убежища, встал на колени и стал биться головой о стену. Он даже не плакал, он превратил свой лоб в кровавое месиво, дерево, оклеенное старыми обоями, пропиталось его кровью и, если бы не Шерман и еще двое парней, он убил бы себя. Они не смогли оттащить его с первого раза, он зарычал по-звериному и раскидал их по углам. Но они навалились на него разом все трое, уже понимая, что с ним справиться уговорами не получится. Они связали его ремнями и уложили на пол. К утру у Борьки началась лихорадка, и он не мог выйти на работу, чудом удалось уговорить юденрат оставить его в доме.
Он долго потом ни с кем не разговаривал; все, о чем он тогда думал, все, чего хотел – убивать. Добраться до их глоток, рвать их, видеть, как из их ран течет кровь. Он строил в голове планы один рискованней другого. Выбраться из гетто для него не представляло труда, нужна была цель. И план созрел. Он знал, что квартиру в подъезде, где жила Байба, занимает немецкий офицер, он несколько раз видел высокого, сухопарого капитана и решил подкараулить его и убить. Эта идея стала мостиком к жизни, в этом был смысл – отомстить. «Отомстить», – он повторял это бесконечно. У него был спрятан под порогом лачуги, в которой они жили, штык от немецкой винтовки, и одним декабрьским вечером он оказался у заветного дома. Темнело рано, улица не была освещена, и ему удалось проникнуть в подъезд незамеченным. Маленькая, в несколько ступеней лестница вела в подвал, он был заперт, и Борис штыком взломал замок. Оставалось надеяться, что немец этим вечером придет. Он рисковал, конечно, но цена жизни теперь была иная, он и не рассчитывал пережить эту ночь. Волновало только одно – дотянуться до глотки этого в мышиной форме.
Он пришел, когда Борис уже не надеялся его дождаться. Капитан не успел оказать сопротивления, он ничего не видел, в подъезде была кромешная темнота. Борька успел к ней адаптироваться, и его движения были точны, первый же удар снизу в подбородок лишил офицера сознания. Борька утащил его в подвал, зажег приготовленную лучину и привел немца в чувство. Он хотел видеть глаза своего врага, когда штык будет входить в его плоть. Он сидел верхом на неподвижном теле и наблюдал за реакцией приходящего в себя офицера. Залесский держал штык прижатым острием к тому месту на шинели капитана, под которым билось его сердце. Тот открыл глаза, почувствовал проколовшую кожу сталь и тихо произнес:
