Заглянул в комнатку «Петрова».
– Ну че ты копаешься? – спросил уставшим голосом у помощника Ваплахова.
Урку-емец оглянулся. Вид у него был растерянным.
– Все хорошее, лучше с собой бы взять! – сказал он.
– Не будь кулаком! – неодобрительно покачал головой Добрынин. – Все люди братья, надо делиться!
А сам внутренне согласился с урку-емцем. Но обида за русскую нацию была сильнее, и он твердо решил подарить этой старухе как можно больше, и чтобы знала она, что это ей русский человек подарил.
– Пополам все подели! – приказал он урку-емцу.
Ваплахов тяжело вздохнул.
Через несколько минут две одинаково тяжелые тряпичные военные сумки с провизией были готовы и завязаны.
– Ну что, пошли? – спросил Добрынин.
Забросил одну сумку Добрынин себе на плечо вместе с вещмешком.
Вторую взял урку-емец.
Вышли на мороз.
– А там… одна бутылка спирта оставалась?! – взволнованно сказал вдруг Ваплахов.
– Взял я, взял! – успокоил его народный контролер.
Свежий снег скрипел под ногами. Был он неглубоким и очень мягким, так что ноги плавно тонули в нем, пока не натыкались на плотную корку старого снега.
– Далеко к ней? – спросил шедший позади урку-емца Добрынин.
– Нет, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ее чум чуть за городом.
Шли, должно быть, час. Сперва увидели поднявшихся и замахавших хвостами пушистых собак, потом разглядели и чум, сшитый из оленьих шкур и оттого издалека не видимый и сливающийся со снегом.
– Чудные собаки! – сказал сам себе Добрынин. – Не лают!
– А чего им лаять? Пасть откроет – холодно во рту станет! – объяснил Ваплахов.
– А мой Митька в любую погоду лаял, – припомнил вслух Добрынин. – Как только чужой где покажется – сразу лает так, что все соседи просыпаются… А эти ваши собаки воют? – спросил вдруг народный контролер.
– Бывает, – ответил Дмитрий. – Но редко очень. Чего им выть-то? Тут жизнь хорошая, кормят их хорошо, рыбой сушеной, мясом…
Добрынин уже не слушал помощника. Он шел позади – след в след – шел и грустил. Так хотелось сейчас нормальный собачий лай услышать – чтоб хоть секунду почувствовать себя дома, в деревне, чтобы отвлечься от этого дикого края, где происходят странные, непонятные вещи, а ему приходится в них разбираться.
Из чума вышла старушка. В шубе колоколом, расшитой какими-то украшениями. Вышла, остановилась и трубку закурила, поджидая, пока приблизятся к ней мужчины.
Оставалось, может, шагов десять до чума, когда Ваплахов остановился, поклонился слегка и что-то сказал ей на нерусском языке. Она ему ответила и вернулась в чум.
Внутри было сумрачно, и только маленький костер на буром полу своим пламенем освещал скудную обстановку северного жилища.
– Тут вот подарок, – заговорил Добрынин, снимая с плеча тяжелую военную сумку. – От русского народа!
Старушка смотрела на народного контролера не мигая и не меняя серьезное застывшее выражение лица.
– Она по-русски понимает? – спросил Добрынин, повернувшись к помощнику.
– Говорит, что нет, но, может, и понимает! Они – народ умный!
– Ну так дай ей это и объясни, что я сказал! – повторил Добрынин, протягивая сумку урку-емцу.
Ваплахов взял сумку, опустил ее на пол чума около костра и что-то сказал старухе на ее языке. Она едва заметно улыбнулась, потом что-то спросила.
– Она спрашивает: это не от Петрова подарок? – перевел урку-емец.
Добрынин внутренне чертыхнулся.
– Скажи ей, что это от русского народа!
Урку-емец кивнул и перевел ей слова народного контролера.
