Высоченный, а сапоги носил, смешно сказать, 38-го размера. И как на ногах держался? И шаг у него был короткий, куцый, совсем не строевой. Да и не любил он строевую подготовку. Впрочем, кто ее любил? И еще постоянно хмурился. Вот и сейчас насупился:
– Ему бы только орехи и собирать.
Но ягод отсыпал.
– Рота, смирно! – командует старшина.
В лесу? Смирно? Чудной ты, старшина!
История его угадывалась безошибочно. Отслужил срочную, вернулся домой, в свой колхоз. Огляделся. Снова коровам хвосты крутить? Нет уж, и заспешил в военкомат: хочу на сверхсрочную. Знал ведь, служба сверхсрочника не пыльная. Обувка, одежка, питание, деньги, какие и не снились колхозникам, ежегодный 45-суточный (без дороги) отпуск. Словом, все, как у офицера, ладно, что образования всего-то семь классов. А тут еще и повезло: набор в Германию. А Германия – это двойной тариф: дойчмарки и (на сберкнижку) – рубли. И возможность прибарахлиться, что в условиях тотального товарного дефицита в СССР считалось сверх удачей. Так оказался он в полку связи. В радио, правда, ничего не смыслил. Да от него, начальника казармы, этого и не требовалось…
– Напра-во! – команда. – Шагом марш!
Щас последует: «Запевай!» И запоем. Настроение у нас что надо: «Жил да был черный кот за углом…»
Знали, старшина не любил эту песню, считал ее несерьезной, не строевой. Но мы же, опять-таки, не на плацу. Мы – в лесу. А в лесу можно и расслабиться, и спеть, чего душа пожелает. Про того же черного кота. Кстати, песенка самая, что ни на есть строевая. Под нее и шагалось легче, и настроение поднималось, словно дома побывали…
А компот из черники получился на славу. Нам его несколько дней подавали, потом сказали:
– Хватит!
– Черника, что ли, закончилась? – недоумевали мы. – Так мы ее снова наберем.
– Отставить! – отрезал старшина, стрельнув глазами из-под лакированного козырька. – Черникой будете зимой баловаться.
Словом, потянулись обычные армейские будни с их подъемами и отбоями, дежурствами и караулами[6], долбанием морзянки[7]и неизменным утренним тррам-тррам-тррам.
А тут как-то после подъема объявляют:
– Всем собраться в ленкомнате[8].
Мы переглянулись: с чего бы это? Срочное объявление, политинформация? Такое бывало.
Усаживаемся за столы с аккуратно разложенными на них подшивками газет, журналов: «Советская армия», «Советский воин», «Красная звезда», «Комсомольская правда»… – в окружении плакатов и стендов о Вооруженных Силах СССР, о боевом пути полка, ленинских цитат и выдержек из решений партсъездов…
Напротив, за столом – ротный (командир роты), начмед в белом халате поверх френча.
– Ну вот, – совсем не по-военному начал начмед.
Он недавно в нашей части, прибыл по замене. Почему-то мы его недолюбливали. Наверное, потому, что прибыл он с молоденькой медсестрой: красивая – спасу нет! Коротенький белый халатик…
– Так вот, – продолжал начмед. – Вы собирали в лесу чернику, две недели тому назад, и ваш Орешин…Орешин, встаньте!
Орешин поднялся, бледный, потерянный.
– … подцепил триппер.
По рядам брызнул смех.
– Ничего смешного, – как можно строже сказал начмед. – В тот день кто-нибудь из вас видел немку на велосипеде?
– Не-е-е, – загудели мы.
– А немка-то оказалась заразной, – нагнетал он. – Ее специально к вам подослали.
– Да не видели мы ее!
– На хрен она нам нужна!
– Вот именно на хрен, – ухмыльнулся ротный. Он вообще любил подшучивать, при случае мог смачную присказку вкрутить, анекдот травануть. Такой он был, наш ротный, капитан Кашин. Может, в фамилии и заключалась разгадка легкости его характера. Мы, действительно, редко видели его раздраженным. Да это и не шло ему, что он и сам наверняка знал, потому как в крике мягкий баритон его срывался на такой дискант, что ему наверняка становилось неловко за себя. А нам – за него…
