Да, имели право. Но не до такой же степени?!
Конечно, более оглушительным было бы число семьсот семьдесят семь, но Валентина снилась сегодня всю ночь зачем-то танцующая с молодыми жирными слонами, а потому выжидать еще десять дней было бы неправильным, раз уж такой знак.
Как Иннокентий Иннокентьевич определил, что жирные слоны были молоды?
Очень просто. Они были голыми.
Обыкновенно, нагота животных – данность и остается за скобками. Нагота же этих слонов просто кричала.
Иннокентий Иннокентьевич не умел и не любил танцевать.
Валентина танцевать любила.
Поэтому Иннокентий Иннокентьевич никогда не водил Валентину в ресторан.
В принципе, размышляет Иннокентий Иннокентьевич, семьсот шестьдесят семь – тоже знаменательное число. Шестерку посередине вполне можно трактовать как примету тревожности, а, возможно… возможно – что? как еще трактовать?
И вообще, что он сегодня? и кто он сегодня?
Разуваев
Иннокентий Иннокентьевич.
Разуваев?
Иннокентий Иннокентьевич?
Разуваев.
Иннокентий Иннокентьевич.
Шестерку посередине вполне можно трактовать как примету тревожности, а возможно и… обреченности.
Обреченности?
Обреченности.
Вот именно, обреченности
Былую ненависть сменила не добрая память, как обыкновенно случается, а обреченность.
И дело вовсе не в хроническом воспалении внутреннего уха. Здесь что-то другое, сродни падению римской империи…
Свои бесчисленные фотографии Валентина всегда подписывала «на добрую память». Не дура ли?
Прошу простить великодушно.
Обреченность. Или никчемность. Никчемность, пожалуй, точнее
В самом деле, за два года в жизни Иннокентия Иннокентьевича не произошло ровным счетом ничего.
Ничего!
Если так пойдет и дальше, рассуждает он…
А что будет, если так пойдет и дальше?…
Если так пойдет и дальше?… и дальше ничего не произойдет?
До смешного, честное слово: за подотчетный период даже дети за окном со своей бесконечной и бессмысленной игрой нисколько не поменялись. Складывается ощущение, что они перестали расти.
И сам Иннокентий Иннокентьевич перестал стареть. Еще вчера наливавшийся как у индийского божества живот опал, седина принялась желтеть. Даже щетина уснула, и процедура каждодневного бритья потеряла всякий смысл.
Прошло семьсот шестьдесят семь дней… сколько же это в часах?
Посчитать, обязательно посчитать
Вот и Фрунзе в тюрьме тренировал свою память математическими упражнениями. До Фрунзе ему, конечно, далеко. Хотя и Фрунзе при определенных обстоятельствах мог быть не Фрунзе, а Разуваевым. Иннокентием Иннокентьевичем мог бы быть.
Да ну?
А почему нет?
Да потому что Фрунзе – это Фрунзе, а Разуваев – это Разуваев.
Вот как вы ставите вопрос?
Именно так.
Ну, и ладно. Сейчас речь – не об этом. А о чем сейчас речь?
Теперь Фрунзе как-то по-другому называется.
Там теперь, наверное, жара!
Когда-то хотелось побывать во Фрунзе! Теперь уже не побывать.
Теперь уже нигде не побывать.
Муравейник разрушили, куколок растащили.
Каких куколок?
Были в муравейниках куколки какие-то. На рис похоже.
Черт знает, что в голову лезет!
Да, взрослому самостоятельному мужчине жизненно необходимы оппоненты. Где же их искать?
А может быть оппонентом, предположим… предположим… образно… иносказательно лист бумаги?
Почему иносказательно? Лист бумаги – чем не оппонент? Нет?
Нет, скорее всего
А вот мы и нарисуем ему черта.
Кривясь и постанывая Иннокентий Иннокентьевич изображает черта.
Черт вышел похожим на слона из сновидения.
