Я подумал, если ее не смущает ребенок во рту, почему он должен смущать меня?
Вероятнее всего, это – намек.
А дальше – разнообразные мысли, наития, догадки по этому поводу и по другому поводу, и так далее, и так далее…
Вот я сейчас в вашем присутствии закрываю глаза.
Ну, что?
Так и есть. Кто-то из литературных людей.
Пока только силуэт.
Кто же это?
Проводница?
Веретено?
Продин?
Складывает руки в карманы брюк, смешно поворачивается на месте, укоризненно (ай-я-яй) качает головой, показывает язык.
Продин.
Так я и думал.
Да, разумеется, и проводница, и Веретено – лакомые, я бы даже сказал, сказочные персонажи, но Продин – это… это – такой… такое!..
* * *
Отец отца не встретил своего внука.
Мертвенно белесый поутру вокзал оживляли только собачки.
Теперь я называю их мои собачки.
Это – не метафора. Собачки поджидали именно меня.
Отряхнув с себя пыль, я, обращаясь вовсе не к ним, и вообще ни к кому, спросил, – А что, есть у вас здесь проститутки?
Проститутки? Какие проститутки? Почему проститутки? Зачем проститутки? Откуда?
Ума не приложу.
Надо же такому случиться?…
* * *
А, между тем, в то мгновение, когда моя правая нога коснулась благословенной земли Суглоба, мысли мои бродили совсем в иных угодьях.
Сейчас расскажу.
По обыкновению поворотные моменты моей жизни сопровождают ложные воспоминания о Хемингуэе. Воспоминания с привкусом героизма. Лучшее средство от трусости и волнения.
В то мгновение, когда моя правая нога коснулась благословенной земли Суглоба, я представлял себе как рябой с похмелья громовержец достает из сырой охотничьей сумки бутылку рома с пошлой оранжевой этикеткой, пунцовое мясо, и, провалившись в тень секвойи, с шипением растворяется в ней.
Здесь он уснет.
Нет, не навсегда.
До величественной смерти ему остается еще двенадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней.
Наперед я планировал заглянуть в его кишащий мраморными от крови быками и черноглазыми ротозеями сон, что-то еще…
И вдруг, на тебе, – А что, есть у вас здесь проститутки?
Зачем, почему?…
Да как же? яснее ясного, легкодоступные женщины явились прямехонько из железнодорожных бесед. Но ведь я отдавал себе отчет, сколь остра и коварна эта мелодия. Я всегда… всю жизнь… и вчера… и, будучи еще мальчишкой, подсматривал за собой и, рот на замок, Боже упаси, ни при каких обстоятельствах не пускал в себя этот волнующий, самый ядовитый из всех ядов мальчишеский яд. И, уверяю вас, мне казалось, да нет, я был убежден в том, что зело преуспел в своих стараниях. Я даже чувствовал озноб неловкости за своих собеседников, то и дело преображавших эфир приторно запретными темами за их беспомощность перед инстинктом.
И вообще это не мое, и мне этого не нужно, и я не женат, и не буду женат, и девственен, и это меня нисколько не тяготит, нисколько не тяготит, и все такое прочее, и вдруг, на тебе, – А что, есть у вас здесь проститутки?
Получается, язык мой не просто враг мой, язык мой мне не принадлежит. Вот что получается.
Надо же такому случиться?
С этим – всё.
Это неинтересно и будет беспощадно вымарано.
* * *
А вот дальше – интересно.
Дальше – действительно интересно. И кувырок, и пища для размышлений философам и биологам.
Дальше – шок и воздушный поцелуй.
Если стоите – сядьте.
Или, как принято с опаской и намеком говорить в триумфально покрывшем всех и все воровском Вавилоне – присаживайтесь.
Хотите, верьте, хотите – нет, мои собачки потупили взоры
