Не говоря друг другу ни слова, мы свернули на эту дорогу и пошли по ней. Пройдя не меньше двухсот ярдов, она наконец заговорила:
– Тебе снятся сны?
– Бывает, – ответил я.
– О чем?
– О гоблинах. – Я сказал ей правду, но если бы она потребовала объяснений, я начал бы лгать ей.
– Кошмары, – сказала она.
– Да.
– И тебе всегда снятся кошмары?
– Да.
Конечно, здесь, в горах Пенсильвании, не хватало простора и ощущения первобытной эпохи, благодаря которым Сискию были так выразительны. Но все же здесь присутствовала вселяющая почтение тишина, какую можно найти только в глуши, молчание, более благоговейное, нежели в соборе. Из-за этого мы разговаривали тихо, почти шепотом, хотя нас некому было услышать.
– Мне тоже, – продолжала она. – Кошмары. Не просто часто. Всегда.
– Гоблины? – спросил я.
– Нет.
Она ничего не добавила, и я понял, что она добавит к этому что-нибудь, только когда сама сочтет нужным.
Мы продолжали гулять. Лес теснее обступил нас с обеих сторон. Грязная дорога мерцала серым светом в сиянии луны и казалась ложем из пепла – словно колесница господня пронеслась через лес и ее колеса, пылающие божественным огнем, выжгли за собой колею.
Помедлив, она сказала:
– Кладбище.
– В твоих снах?
Ее голос был легким, как дуновение ветерка.
– Да. Не всегда одно и то же кладбище. Иногда оно на равнине и тянется во все стороны до самого горизонта. Могильные камни жмутся один к другому, и все совершенно одинаковые. – Ее голос стал еще тише. – А бывает, что кладбище на холме, все занесенное снегом, деревья голые, ветви у них черные и острые. И камни спускаются вниз террасами, и все разные – мраморные обелиски и плоские гранитные плиты, и статуи, разрушенные уже сколько лет, лежат на земле… и я бреду вниз, к концу кладбища, к подножию холма… туда, где дорога наружу… я точно знаю, что там где-то есть дорога… и никак не могу ее отыскать. – Ее голос стал таким тоненьким и ледяным, что у меня по позвоночнику пробежал тонкой полоской холодок – как будто ее голос был ледяным лезвием, что прижалось к моей коже.
– Сначала я медленно бреду между надгробий, боюсь поскользнуться и упасть в снег, но когда спускаюсь на несколько террас, а дороги внизу все не видно… я начинаю идти быстрее… еще быстрее… и скоро я уже бегу, спотыкаясь, падаю, встаю, бегу дальше, петляю среди камней, падаю по склону вниз…
Пауза. Вздох. Неглубокий. На выдохе, в котором слегка ощущается страх, еще несколько слов:
– И знаешь, что я там вижу?
Кажется, я знал. Мы поднялись на вершину небольшого холма, и, продолжая путь, я сказал:
– На одном из камней ты видишь имя, и это твое имя.
Она вздрогнула.
– Одна из этих могил – моя. Я это чувствую в каждом сне. Но я никак не отыщу ее. Мне почти хочется ее отыскать. Мне кажется… если я ее отыщу… если я отыщу свою собственную могилу… мне больше не будут сниться такие сны…
«Потому что тебе не суждено будет проснуться, – подумал я. – Ты умрешь. Говорят, это случается, что не можешь проснуться, пока не умрешь во сне. Умрешь во сне – и больше никогда не проснешься».
Она продолжала:
– А когда я все-таки спускаюсь с холма, то я обнаруживаю… дорогу, которую искала… только это больше уже не дорога. На ней похоронили людей и поставили камни прямо на асфальте, словно не хватило кладбища и пришлось зарывать везде, где только можно. Сотни могильных камней, по четыре в ряд, ряд за рядом, по всей дороге. Так что… понимаешь… дорога больше никуда не ведет. Это не выход, а просто продолжение кладбища. А ниже мертвые деревья, и кладбищенские плиты все громоздятся и громоздятся, пока хватает глаз. А самое ужасное то, что… каким-то образом я понимаю, что все эти люди мертвы… из-за…
