Сундук безумного кукольника - страница 12

Эмили запнулась, прикусывая губу, и добавила тише, словно отвечая самой себе на какой-то давно одолевавший ее вопрос:

– Бабушка обожает говорить, что правду скрыть нельзя. Она как птица – всегда прорвется наружу. Только это чушь. Правда вовсе не птица. Она как бродячая кошка – то по углам жмется, то вдруг под ноги кидается. А то цапнет исподтишка, да так, что потом замучаешься кровь останавливать.

Мэгги терпеть не могла старомодных бабушкиных иносказаний, но на сей раз забыла поморщиться и пробормотала:

– А почему папа поехал один? У него же есть напарник… или как это называется.

А теперь Цербер Эмили отвела глаза. Так всегда делают виноватые, бабушка говорила.

– Потому что мы плохо слушали Гризельду. Мы выбрали только то, что показалось нам важным. А нужно было выслушать до конца. Всегда нужно слушать до конца, как бы странно ни звучал рассказ. Иногда в нелепостях заключается суть. Мы не имели права забыть об этом. И если бы не отмахнулись от ее слов, сочтя признаком болезни – твой отец не полез бы черте куда совершенно один и не наворотил бы глупостей.

– Значит, папа все же виноват?

А Эмили вдруг вскинула голову так, словно Мэгги уронила ей на ногу супницу:

– Бездействие – самый простой способ никогда не быть виноватым, – отрезала она, – твой же отец был единственным, кто принял Гризельду всерьез. А потому – слала я нахрен всех, кто посмеет его винить. И тебе того же советую.

Мама никогда не ругалась при дочери "взрослыми словами", и это чертовски впечатлило Мэг. Она выбралась из кресла, залезла матери на колени и прошептала:

– Это не для слабаков, правда?

– Точно, – коротко кивнула Эмили.

И все снова стало хорошо на целых двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней гордости и восторга, визитов в больницу к оправляющемуся от ран отцу, рисунков с супергероями и словами любви, домашнего печенья и вырезанных из цветной бумаги кроликов. Мэгги пробежала их, будто по летнему лугу, раскинув руки, зажмурившись в солнечных лучах и не заметив двадцать девятого дня, вдруг выросшего перед ней глухой кирпичной стеной.

В тот день Мэгги принеслась с урока рисования и влетела в дом, оскальзываясь на паркете в промокших от весенней слякоти ботинках. Мама стояла в кухне у окна и курила. Жадно, с присвистом, впиваясь в фильтр сигареты, как в клапан кислородной подушки.

Мэг оступилась, едва не упав, и тихо подошла к матери сзади:

– Мам… а где папа? Его же должны были выписать.

Эмили обернулась. Спокойно затушила сигарету в пепельнице и ответила:

– Папа с нами больше не живет.

Мэг хлопнула глазами и глупо переспросила:

– А… где он теперь живет?

Мать же опустилась на корточки и пояснила, глядя Мэг прямо в глаза:

– Мы с папой разводимся.

Мэгги чуть не расхохоталась: мама никогда не умела толком шутить. Какая глупость! У них в школе было навалом народу с разведенными родителями, но это нормально, "сейчас такое время", как неодобрительно говорит бабушка. Однако ее родителям было плевать на "такое время", они никогда, ну вот просто никогда не ссорились, и уж точно не могли развестись.

А мама все смотрела Мэгги в глаза, и та ощутила вспыхнувшее раздражение:

– Если не хотите покупать собаку – так и скажи. А вот это я знаю, как называется. "Манипуляция", вот!

Эмили ничего не ответила, только медленно покачала головой, и тут Мэгги стало по-настоящему, до тошноты страшно:

– Мама… – начала она, и голос по-дурацки надломился, – но это же… зачем это? Папа просто еще не выздоровел, вот и говорит глупости. Ну вон, я, когда болела, говорила, что на потолке курица… Ты же не поверила.