– Нет, – сказал Илья. – Я не понял. Со мной никогда такого не было.
– Это Сила, – объяснил Джефф. – Она говорила с тобой. Тебе много чего предстоит. Много чего. Целая уйма всего.
– Чего? – спросил Илья.
Он хотел объяснений. Он хотел, чтобы Джефф расспрашивал его о том, что случилось.
– Много всего, – повторил Джефф. – Ты многое должен будешь сделать. Тебе еще скажут.
– А если я не хочу? – спросил Илья.
– Понятно, не хочешь. – Джефф поморщился. – Только кого это ебет?
Мир как неясность, как неизвестность, что каждый миг требует себя разгадать, – ощущение это, раз придя, осталось с Ильей навсегда. Впервые оно появилось не в тюрьме, где все было твердо и осязаемо, а в ссылке, в Сибири. Здесь мир рождался каждое утро заново, и жизнь, зыбкая от его незнания о ней, жизнь, известная до того лишь по книгам, стала явью, и ветер жил за окном, неслышный сквозь снег.
Все годы ссылки он не был ни в чем до конца уверен; старая, знакомая бытность закончилась однажды и насовсем, а в новой, нынешней, мир выявлялся каждое утро из белого сумрака, не враз, а по частям: крыша, окно, край поленницы – все порознь, несвязное друг с другом, будто за ночь мир разбрелся и пытается сойтись вместе вновь. Сойдется ли, будет ли все, как прошлый день, – того Илья не знал никогда. Так и жизнь его тогда разбрелась по частям и пыталась неуклюже срастись в одно целое на той странной промерзшей земле, что тянулась неведомо куда, должно быть, до речки.
Эта смутность сохранилась, не ушла и теперь, после стольких лет. Он просыпался с ней каждое утро и лежал, привыкая жить заново.
Глубже в день пелена таяла от предметности дел, мир становился знакомее, явнее и ожидаемее. Вот и сейчас, в это воскресное утро в Нью-Йорке, Илья был почти уверен в прочности и быта и бытия.
Он решил не рассказывать Антону, что случилось. Он просто не мог. Илья думал, что если Роланд говорит правду, Сила найдет Антона сама. А если Роланд врет, то и рассказывать нечего. Илья решил вообще никому об этом не говорить. Даже Адри.
Во вторник вечером – марево дождя блестело в фонарном свете и делало Нью-Йорк похожим на фотографию со смазанным фокусом – Адри сообщила, что улетает в Суринам на День благодарения. Рутгелты собирались на праздники в родовом доме в Парамарибо: мистер и миссис Рутгелт прилетали из Амстердама, старшая сестра Кэролайн с английским мужем – из Лондона и младший брат Руди – из Палм Бич.
– Ты тоже приглашен, – неожиданно сказала Адри. – Если хочешь. Учти, мы не сможем открыто спать вместе. Мама сказала, что папу это может расстроить. Но я буду приходить к тебе ночью, тайком.
Она делала вид, что не ждет ответа. Илья и не отвечал. Он уже решил, что поедет. Он хотел наконец встретить ее семью.
В Парамарибо начальник аэропорта ждал их у трапа. Рядом стояла женщина, которая никак не могла быть матерью Адри: она выглядела максимум лет на десять старше. Она, собственно, и была Адри, только старше, хотя – если приглядеться – они были совершенно непохожи. Их сходство проявлялось не столько в чертах лица, сколько в общем впечатлении.
Миссис Рутгелт двигалась с такой же, как и Адри, грацией колеблющейся на ветру тростинки, что вдруг обрела возможность ходить. У нее были Адрины миндалевидные глаза с разрезом, как у рыси (наследство прабабушки-китаянки), такие же высокая грудь и тонкая талия, чуть более светлая кожа и та же способность выглядеть приветливой, не улыбаясь. Миссис Рутгелт была чуть ниже дочери, но не менее длиннонога. Одета она, в отличие от Адри, была тщательно и дорого. Она чем-то напоминала Илье женщину из Нью-Джерси, с которой он больше не виделся и которую вспоминал все реже и реже.
