– И я с профессором Звягинцевым разговаривал, у него ведь такой же сыночек, экземпляр что надо, – говорил зеленоглазый и пышноволосый мужчина лаконично, языком, понятным этой обаятельной собеседнице. В четвертый раз он вроде женится – и все так, без разбору. Профессор вначале смотрел на проделки сыночка сквозь пальцы, расходовался на его множившиеся свадьбы. А потом все сантименты прочь от себя отмел. Я спросил у него однажды, как сын его живет. «Какой сын?» – удивился он быстро. – «Да этот, неуемный». – «Про него не знаю ничего, не могу сказать; теперь не живем мы вместе с ним». – И твой Орошевский – гусь хорош… Женился-то, надо сказать, блестяще… Да еще и умирает от телячьих восторгов к ней: она, видите ли, ласкова-преласкова к нему…
– Да, уж скажем, тогда, когда ей это нужно… – И дама захохотала. – Мы-то понимаем очень хорошо.
– В марте двадцать шесть ему исполнилось.
– Ого! Не думал я…
– А тут думай не думай, по теории относительности получается: хорошему стерва попадается, а плохому – хорошая. Как закон. Но и сам он – золотце, коли взял себе дурную и не может еще отказаться от нее, несмотря на все ее измены явные.
– Ну, скажу… Ты еще сумела приплести сюда и теорию великого Эйнштейна!
– Она с прежним мужем еще не развелась; того благополучно в тюрьму засадила, этого уже достаточно вымотала и уж грозит выселить из квартиры, ему принадлежащей, – что же еще надо!
XX
Наконец веселые пассажиры отошли прочь, и Нина Федоровна, понемногу успокаиваясь, глухо стала рассказывать дальше:
– Тогда прошло четыре долгих, безумно долгих дня, прежде чем Леня прислал мне краткую телеграмму. В пять слов. Удосужился-таки оказать сыновнее внимание родительнице. Да только в этой телеграмме по-деловому извещал, что такого-то числа выезжает к нам домой. Ну, выезжает, так выезжает; мы стали ждать, приготовляться. С радости от сердца у меня вроде бы отхлынуло, с сердца тяжесть сняло, но теперь уж обеспокоило меня другое – что же скрыл сын от нас? Подсознательно я чувствовала (видно, издали передавалось мне его какое-то переживание и неспокойствие), что что-то то – мнительно-тревожное надвигалось на меня; оттого все чаще и разбаливалась голова, на которую никакие таблетки не воздействовали утишающее. И вот чем ближе был день его приезда домой, тем сильней, отчетливей становилось во мне это чувство и тем ранимей, раздражительней я казалась окружающим и самой себе. Ой! – просияла она, обрадованно всплеснув руками, – его так торжественно встречали все, особенно его бывшие одноклассники и одноклассницы: цветов понанесли полный-полный вокзал. И мне столь приятно было видеть, что Леню моего все уважили, не забыли… Что же может быть для матери дороже? Оттого я в эти первые часы – даже отключилась от осознания предчувствия чего-то омраченного.
А дома у меня – как прежде: все для него, его; только захоти, руку протяни да возьми все то, что ни пожелается, – молнией исполнится. Только вижу: он сам не свой – пасмурный такой, пришибленный – ходит день, второй. Как по клетке. Сумятится. И густой полумрак у него в глазах стоит. Вижу, что-то непонятное случилось с ним, моим ненаглядным Леней; его будто подменили поразительно: сделался увертлив даже от меня, его душеприказчицы. И как столкнется с моим взглядом испытующим, так сразу ж отвернется от меня, по-отцовски хмурясь. Отчего-то у него задергался нерв на лице, подрагивали руки и по-странному еще заклинивался погрубевший, возмужалый голос. Мне уж было не по себе. И почему-то стыдно за него. И в тоже время жалко его. Я боялась разбора с ним.
