Светя другим - страница 18

То есть сердце не клеится, лёгкие вполне, и ноги. Ну хорошо, ноги могут «отрубиться» на психоэмоционалке, были такие случаи, помню, но сердце не объясняется. Кроме того, реакции её больше похожи на детей войны или онкологических, которые лежат в одиночестве в хосписе. Это я уже видел. Но никак не для домашней девочки.

– Поехали? – предлагаю я одетой уже Монике.

– Поехали, ангел, – отвечает она мне.

Никуда от этого не деться, бывает и такое, а тут она ещё и запечатлелась, так что нужно привыкать к такому названию. Надо будет клятву произнести, как Забава говорила. Посмотрим заодно, что это за целительский мир. Хорошо бы, мой… Но это мечты.

Вывожу из отделения. Все больницы однотипные, поэтому, где находится лифт, я почти знаю. Ну вот, правильно. Закатываю в лифт ребёнка, привычно здороваюсь с находящимися внутри, явно шокируя ещё не знающих обо мне. Но ничего, завтра выпишемся… Кстати, это как раз норма – и я, и Моника стабильны, диагноза её никто здесь не знает, поэтому записали с моих слов, а это сразу же сужает спектр возможных больниц. То есть или университетские клиники, или, не к ночи будь помянутый, ревмацентр в Гармише41. Это придумать же надо, в ревматологической клинике нет дефибриллятора! Ладно, потом повозмущаюсь.

Вот выход во внутренний парк, в котором можно погулять. Что интересно, мама девочки с нами не пошла, тоже нелогично, хотя, возможно, она занимается оформлением бумаг… А Моника морщит лоб – решает что-то. Тараканы у неё могут быть мадагаскарские, поэтому надо вовремя подхватить, если что-то себе напридумывает.

– Ангел, – вдруг говорит она. – Я рассказать хочу.

– Хорошо, – ласково отвечаю я ей, поворачивая в сторону скамейки.

Контроль эмоций, контроль интонаций – это очень для детей важно, поэтому только ласка и тепло. Усаживаюсь на скамейку, настраиваясь на работу, разворачиваю её лицом к себе, чтобы было удобно говорить. Интересно, о чём она хочет рассказать?

– Только ты меня не прогонишь? – страшно ей, что уже вдвойне интереснее.

– Никогда не прогоню и всегда буду с тобой, – отвечаю ей, ибо я – не убийца.

– Даже если окажется, что я – это не я? – спрашивает она, а у меня подозрения есть, а вот мыслей нет.

– Ты – это всегда ты, – глажу её по голове, отчего ребёнок расслабляется.

– Меня зовут Ирочка, у меня был миелолейкоз, – произносит Моника, со страхом глядя на меня.

А я улыбаюсь в надежде на то, что улыбка не станет приклеенной. Одна её фраза со щелчком вставила последний пазл, собрав всю картинку. Значит, она тоже попаданка, отчего и феерия симптомов. По крайней мере, теперь есть сравнительно логичное объяснение наблюдаемой картине.

Моника рассказывает мне о матери, ожидавшей её смерти, о брате, не показывавшем своего присутствия, о жизни никому не нужного ребёнка в хосписе. И о смерти. Я пересаживаю девочку к себе на колени, обнимая её. А она говорит о том, как её называли симулянткой, как даже к психиатру водили. Психиатр не может поставить онкологию, но хотя бы понять, что ребёнок не врёт, должен, по-моему.

Ну, а потом стало поздно. Девочка продолжает рассказ о своей короткой жизни. О книгах одного писателя, от которых ей хотелось улыбаться, и о том, что начала писать сама. Если я прав, то у нас есть две новости, и обе хорошие. Ну-ка, расспросим внимательнее.