Потапов, вслушиваясь в медленную речь Дёмина, всматриваясь в отяжелевшее лицо с наметившимся вторым подбородком, в громоздкую его фигуру, высившуюся в противоположном торце стола, дивился тому, как издевательски окарикатурило время некогда спортивно-стройного, быстрого в жестах и насмешливых репликах паренька, с которым так легко, так забавно было фланировать по вечерним улицам весеннего Кишинёва… Ах, как там цвели каштаны!.. И – «белой акации гроздья душистые»!.. И девичьи фигурки плыли навстречу, замедляя шаги, но он в те минуты был поглощён другой страстью. В далёкой Москве произошла резкая смена руководства – вдруг сняли Хрущёва, и Дёмин, горячась, заикаясь сильнее обычного, говорил о новом генсеке Брежневе: «Ты видел его лицо, когда он встречал космонавтов?.. У него же слёзы блестели!.. Он человечный, понимаешь?.. Он настоящий!..»
Уверен был Дёмин – с ним в стране всё наладится. Эпоха вранья, квартирной тесноты, треклятого дефицита останется позади. Но оказалось, что впереди было ещё восемнадцать лет того же самого, только писать и говорить об этом становилось всё опаснее. Редактор молодёжной газеты, где Дёмин с Потаповым публиковали свои первые статьи, вычёркивал рискованные, на его взгляд, абзацы, соединяя оставшийся текст привычно казёнными фразами. После такой экзекуции очерки Дёмина о героических трудягах отдавали фальшью. Правда, не только поэтому. Дёмин так и не научился говорить с местными жителями на их языке, и когда очередная командировка заносила его в молдавскую глубинку, он беседовал со своими персонажами через переводчика, коим оказывался колхозный парторг или сельский учитель. Когда же фальшь его публикаций стала перерастать в ложь, он, человек ранимый, ринулся от этой лжи туда, где, как ему казалось, жизнь – без вранья, потому что смерть рядом. И снова обманулся, хотя, кажется, не хочет себе в этом признаться… Такой медленный… Такой непохожий на себя прежнего… Можно подумать, что его подменили, если бы не прежняя его улыбка.
(«…Да посмотри ты и на себя в зеркало, – звучал в эти минуты в голове Потапова обращённый к себе самому монолог, – жестокий скульптор Жизнь ближе к финишу убирает в человеке лишнее – обаяние молодости, утренний блеск глаз, звонкие интонации… Зачем?.. Чтобы высветить суть?.. То, ради чего жил?.. Может, ради какой-то одной мысли… Какой?.. Ах, Дёмин-Дёмин, что за мысль таится в твоём дирижаблеподобном облике?.. А в поседевшем облезлом моём?.. А в облике моих элегантных, правда, но уже не совсем молодых друзей?.. Нет, надо выпить, иначе голова разорвётся…»)
Тем временем разговор от винодельческой темы плавно перетёк к семейной. Дёмина расспрашивали сочувственно, как родственника, приехавшего наконец к своим после долгой разлуки. Сын?.. Взрослый уже. Резкий парень. Когда страна разваливалась и все командные должности в ставшей независимой Молдове были заняты местными, Дёмин предложил паковать чемоданы, чтобы ехать в Рязань, но сын, в те дни он ещё был студентом, сказал как отрубил: «Никуда не поеду. Я здесь родился, здесь моя родина». Жена?.. Тоже против переезда, хотя и её корни в России. Там, в Кишинёве, она начальница смены на швейной фабрике, работу терять не хочет. Даже на курсы языковые пошла. Зачем?..
– Вот и я её с-спрашиваю: з-зачем? – окинул Дёмин всех возмущённо-вопрошающим взглядом. – Там ведь, в Кишинёве, русский знают все. Почти тридцать лет обходилась она без молдавского, а сейчас вдруг приспичило. Говорит, в троллейбусе стало интереснее ездить: если кто рядом заговорит на молдавском, ей всё понятно. Женское любопытство!.. И сын за ней потянулся…
