Мы с Ириной выходили на улицу из ворот монастыря Матери Терезы. Светлый образ этой монахини еще парил над нашими головами. Беззаветное служение больным, обездоленным, неимущим. Служение без малейшей примеси корысти – как естественная потребность любящей души в самовыражении. Может ли быть что-либо более возвышенное? Сотни тысяч спасенных от голода и болезней. Символ милосердия, сострадания…
И тут на другой стороне улицы мы увидели рикшу – пожилого, с поседевшими волосами индуса. Он сидел на бордюре, привалившись спиной к колесу своей тележки, и ожидал клиентов.
– Ира, – осененный внезапно возникшей идеей, обратился я к своей спутнице. – Этот человек не сломался под ударами судьбы, не стал попрошайкой. Он зарабатывает на хлеб своим тяжелейшим трудом. Его необходимо поддержать. Честный труд, честный заработок – в этом нуждается Индия, в этом источник ее будущего материального процветания. Ты согласна?
Ира рассеянно посмотрела на меня, но ничего не ответила.
– Давай наймем его, – предложил я. И в ответ на ее удивленно приподнявшиеся брови пояснил:
– Мы заплатим ему не нищенские тридцать рупий, а пятьсот или даже тысячу – как оценили бы такой труд по европейским меркам. Он довезет нас до гостиницы. Я плачу. Я приглашаю тебя прокатиться на рикше!
Я ступил с тротуара на проезжую часть, уже намереваясь перейти дорогу, но она легонько коснулась рукой моего плеча:
– Постой, ты вполне отдаешь отчет тому, что сейчас предложил?
– Конечно! – обернувшись, ответил я и стал развивать свою мысль дальше. – Подавая милостыню, мы развращаем людей, а поощряя честный труд…
– Я не о том, – перебила меня Ира. – Представь себе на миг, что ты – мать Тереза.
– Ну?
– Мать Тереза, которую везет по городу впряженный в тележку человек.
– И что?
– Представил?
– Мы… – все еще окутанный флером своей идеи, начал было я, и вдруг осекся, представив согнутого под углом сорок пять градусов индуса с поседевшими волосами, впряженного в громоздкую телегу. Натруженные ноги с выпуклыми прожилками вен, мозоли на плечах, покрытый потом лоб. А на телеге, которую он тянет по многолюдной улице, восседает Мать Тереза, приветствуя поднятой ладонью кланяющихся ей с тротуаров горожан…
Вот она раздает голодающим рис. Вот меняет прокаженному белье и обрабатывает раны целебной мазью. Дежурит у кроватки умирающего от рака ребенка…
Но Мать Тереза, восседающая на рикше? Что-то неприятное, отталкивающее открывалось в этой картине.
И в этот момент, словно иллюстрация к нашему диалогу, на дороге показался очередной рикша. Он довольно бодро тянул за собой тележку, на которой восседала пара европейцев.
Молодые парни потягивали из баночек пиво, чему-то улыбались, изредка посматривали по сторонам, любуясь достопримечательностями, и вели неспешный разговор. Возможно, логически безупречный, о том, как это здорово – поощрять честный труд индусов.
В равной степени изумленный и тем, как легко можно обмануться убедительностью логики, и тем, насколько она беспомощна, когда дело касается нравственных вопросов, я шагнул обратно с проезжей части на тротуар.
– Давай подумаем, как поделикатней ему помочь, чтобы не унизить шубой с барского плеча, – предложила Ира.
– Нет ни одной идеи.
– Предлагаю подойти, поговорить с ним, а дальше видно будет.
Мы прошли по тротуару метров сто вперед до пешеходного перехода, пересекли улицу, а когда приблизились к рикше, увидели, что отодвинувшись от колеса в тень телеги, и положив голову на камни мостовой, он крепко спит. Из заднего кармана брюк, почти вываливаясь наружу, торчал холщовый мешочек.
