– Да ты что?! – Охранник даже поскользнулся на паркете. – Поварешкин, правда? Быть не может!
Шеф-повар перестал трястись. Только уши на плечах подрагивали мочками. Сильная икота скребанула по горлу, когда он выдохнул:
– А вы… вык… откуда знаете про поросёнка?
Охран Охранович повеселел на мгновенье. Усы погладил. Сделал равнодушное лицо – тупой гранит:
Помилуй, Поварешкин, да как же нам не знать? Скушали мы, слопали твоего толстозадого борова.
Пра… правда?
– Как на духу говорю. Что мне врать?
Шеф-повар несказанно обрадовался этому известию.
«Черносливинки» засияли, часто-часто помаргивая. Скомканной салфеткой, зажатой в кулаке, Сыто Поварешкин вытер под носом и за ушами.
Фу-у… слава Богу! – Он даже попытался поаплодировать, но салфетка, лежащая на ладошке, приглушила хлопки. – Скушали? И на здоровье. А то я уж подумал… И чего я только не подумал, грешным делом!
Скушали, ага, – подтвердил охранник.
И не подавились, – серьезно сказал молодой гренадёр.
«Тигровый глаз» охранника лучился ребячьим лукавством. Ларион стал покусывать губы, чтоб не хохотнуть… Но Поварешкин в эти минуты был слишком счастлив, чтобы заметить розыгрыш.
Вот спасибо, Охра! Успокоил! Гору с плеч свалил!
Это тебе спасибо, Сыто Поварешка.
А скажите… А перчику не многовато?
Нормально. Обжигает, но не злит.
А лаврушечки не маловато?
В самый раз. Одна только беда.
Поварское лицо, чуть было порозовевшее, снова стало краску терять.
Какая беда? – Он истошно икнул. – Неужели пересмолил? То есть я хотел сказать – пересолил.
Ты не прикидывайся, Поварешкин. Ты зачем ему копыта дёгтем вымазал? Видишь следы на полу? Твоя работа? Сознавайся… Что ты снова пузыри пускаешь?.. Вымазал копыта дёгтем поросёнку и пустил гулять по царскому дворцу. А теперь стоит, пускает пузыри.
Поварешкин обомлел. Широкая спина к стене прижалась. Коленки затряслись… Он поехал спиной по стене… И вдруг замер, напоминая бабочку, иголками пришпиленную к парчовой поверхности.
Неподалеку от раскрытого окна прошагали два царских мастера, деловито беседуя о досках для гроба, предназначенного разбойнику, томящемуся в темнице, дожидающемуся палача. За окошком слышалась капель. Точно гвоздочки кто-то в гробовую крышку заколачивал…
Ресницы у повара часто-часто запорхали. В животе заурчало так сильно, будто кишка перерывалась пополам. Обескровленные губы исковеркала болезненная улыбочка. Выпрямляя коленки, повар хотел хохотнуть. Шутка, мол, понимаем; кто же будет поросёнку дёгтем мазать копыта и на прогулку отправлять по царевым палатам.
Но вместо хохотка у Сыто Поварешкина получился диковатый хрюкающий звук.
В дальнем пустом углу – эхо, не эхо ли? – звук повторился, только очень громко, внятно. Как будто настоящий поросёнок там откликнулся.
И Поварешкина опять залихорадило. Жирные уши заплясали на плечах.
Арестуйте! – попросил он, прижимая руки к сердцу. – Умоляю! Охра…
Арестуем, конечно. Поймаем и заарестуем. Ему недолго хрюкать. Я человек суровый, но справедливый. И не позволю…
– Нет, – перебил Поварешкин. – Меня арестуйте! Меня!
– Зачем? Не вижу надобности.
Повар заплакал. Черносливовые глаза потонули в солёном соусе.
– Арестуйте! Посадите под замок! Мне страшно!
Охран Охранович по-отечески обнял его.
Ну что ты, как ребенок, ей-богу. У страха глаза веники, а ты прижмурь один глазок, прижмурь, и страх поубавится наполовину. Ступай на кухню. Скоро завтрак подавать.
