Он с юности считался первым драчуном в Дурохамске; весь город фонарями награждал: и захребетникам, и заморышам, и дурохамцам – всем доставалось.
А теперь вся Фартовая Бухта страдала от Серьгагули.
– Я добрый, – сознавался он. – Мне фонаря ни для кого не жалко.
И правда… Вечерочком, смотришь, кто-нибудь из заморышей причалил к берегам Фартовой Бухты. Вышел – твердь ощутил под ногами. Постоял, по сторонам поглядел. Куда идти? А вот она, Кудыкина гора. Точнее сказать, Пьяный Яр. Ноги сами собою в кабак приведут моряка и всякого другого мужика, это уж дело известное – такое устройство ног.
Чуть позднее, когда потемнеет совсем, кубарем слетит моряк с Пьяного Яра и на четвереньках пойдет по грязи. Фонарь под глазом тащит, дорогу до причала освещает и Серьгагулю благодарит:
– Вот какая щучья бухта! Утопнешь в грязи! Это ладно парень мне подарил фонарь, а то бы всё… Утоп на чужедальней стороне. На море-окияне уцелел, а тут захлебнулся бы, ей-богу захлебнулся бы, не окажись под глазом фонаря.
Попадало и самому Серьгагуле. И хорошо попадало. Другой давно бы кровью выхаркал нутро и навек успокоился бы где-нибудь в лопухах. А этот – нет. Живучий, как черт знает кто.
Однажды в потасовке темечко ему стесали топором. Сняли крышку с головы, так страшно сняли – мозги было видно.
Бледный, злой, он потребовал стакан спиртяги.
Тяпнул и занюхал рукавом. Завеселел.
А правда, что ли, видно?
Кого? – Рядом с ним крутился коновал, зашивать готовился.
Ну, мозги-то? Есть, говоришь?
Есть… Потерпи маленько.
Во-о-т! – Серьгагуля скрипел зубами. – Дурохамцев надо бы сюда позвать!
Сами управимся, – коновал плохо слушал его.
Дурохамцы, – продолжал Серьгагуля, – безмозлым считают меня. Вот щас посмотрели бы и убедились, что не правы.
Коновал затянул кое-как рану суровыми нитками. Лужу крови подтер под ногами.
Кожа нарастет, – сказал, – мозги прикроет.
Жалко, – Серьгагуля пошатал побитый зуб. – Значит, так никто и не увидит, что я не только фартовый парень, но я ишо и не безмозглый.
Погоди кочевряжиться, – остановил коновал. – Кожа нарастет, но если кто случайно пальцем ткнет или даже воробей на темя сядет, клюнет – хана фартовому.
Побледнев ещё сильнее, Серьгагуля встал. Покачнулся. И вдруг сграбастал коновала за грудки. Подтянул к себе. В глаза – глазами впился. И прошипел, как страшный змей:
– Если кому-нибудь скажешь об этой моей слабине…
Коновал ничуть не испугался; с кобылами и жеребцами воевать приходилось, а не то, что с каким-то фартовым.
– Да мне-то что? Я промолчу. Только весь кабак свидетель был, как тебе раскроили башку.
Серьгагуля отпустил его. Спиртяги хватанул ещё. Задумался. Как жить теперь?
А через несколько дней увидели его в чёрной лисьей шапке, под куполом которой (никто не знал) была зашита полукруглая железяка от рыцарского шлема.
С похмелья, а может с каких-то сумбурных своих побуждений – запёрся он в то утро в Божий храм, стоящий на возвышении Фартовой Бухты.
Ирод! Шапку-то сыми! – зашикала какая-то мрачная монашка. – Небось не в кабаке.
Я бы снял, бабуля, да не могу, – шепнул он.
Это почему?
Серьгагуля осторожно постучал по шапке.
А у меня под ней мыслишка преет, застудить боюсь.
Тьфу на тебя, сатана!
Серьгагуля расхохотался, оглашая своды храма и нахально глядя в глаза монашке. Она хотела пересилить взгляд охальника, но отвернулась. Было что-то в глазах у него бесовское; тёмный засаленный взгляд гадюкой ползал по человеку, в душу норовил скользнуть – в самое сердце ужалить.
