Словно вторя невеселым думам Кумшацкого, возле одного костра затянули песню, а еще за несколькими подхватили:
«Гой ты, батюшка славный Тихий Дон,
Ты, кормилец наш Дон Иванович!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало, Дон, ты быстер бежишь,
Колыхаешься волной светлою,
Подмываешь ты, бережки круты,
Высыпаешь там, косы мелкия,
А теперь ты, наш родной батюшка,
Помутился весь сверху донизу,
Струей быстрою уж не хвалишься,
Волной светлою не ласкаешь взор.
Аль надумали твои детушки,
Погонять свои струги легкие?
Засиделись ли твои соколы,
И расправили крылья быстрыя?
Не отняли ли у них волюшки,
Не задали ли чести рыцарской?
Да, отняли всю мою волюшку,
И поругана честь казацкая!
Я созвал своих лихих соколов,
И послал разить злых насильников,
Добывать себе славу громкую,
А мне почестей, волю прежнюю»…
«Хорошо поют, гладко и от души, – подумал Кумшацкий, – но песня запрещенная, разинская. Не ровен час, услышит кто-то из пехотных офицеров, греха не оберешься. Ладно, если немчура приезжая – эти ничего не поймут. А если кто из поместных дворян? Они сразу к царю и его ближним людям жаловаться побегут».
Выглянув из палатки, атаман позвал певунов:
– Прекратить запретные песни! Отставить печаль! Давай что-нибудь развеселое.
– А чего веселиться? – отозвались от ближайшего костра. – К нашим хатам каратели царские подступают, а мы здесь, интерес чужой защищаем.
– Кто таков!? – озлился Кумшацкий. – Ко мне! Живо!
Походный атаман вышел из палатки и к нему подбежал молодой казак.
– Кто таков? – повторил походный атаман.
Казак вытянулся во фрунт, пребывание в царском войске начинало сказываться на донской вольнице, и ответил:
– Третьей сотни, Черкасского полка, Зимовейской станицы, казак Степан Пугач, – представился он.
– Откуда сведения, что к Дону царевы войска идут?
Пугач замялся, но ответил:
– Люди с родных краев прибыли, вести принесли, по полкам ходят и говорят такое.
Кумшацкий прижал голову казака к своей и прошептал:
– Ты тех людей найди и скажи, что я с ними сегодня говорить хочу, ждать буду.
Казак кивнул головой:
– Сделаю, атаман…
Уже после полуночи, когда лагерь забылся тревожным и душным сном, к палатке походного атамана подошли двое. Один остался стоять в тени деревьев, а второй направился к атаману, который, покуривая трубку, сидел на широком пеньке.
– Поздорову ли дневал, атаман? – поприветствовал пришелец Кумшацкого.
– Слава Богу! – ответил тот. – Ты кто?
– Ты меня знаешь, Максим. Я Некрасов Игнат, мы с тобой вместе у Шереметева служили.
– Вспомнил тебя, – атаман хлопнул по пеньку ладонью. – Ты офицера-немца убил, когда он солдатам зубы палкой вышибал.
– Было такое, – подтвердил Игнат.
– Зачем по полкам ходишь и людей разговорами смущаешь? Или ты подсыл царский, чтобы казаков на верность проверить?
– Нет, я не подсыл. Прямиком с Дона к вам. Сейчас, пока мы с тобой разговоры ведем, может статься, в твою станицу царские солдаты входят, беглых ищут, а у тебя зять как раз из таких. Осиротеют твои внуки, когда батьку ихнего на цепи в Воронеж потянут.
Атаман весело усмехнулся:
– Сховают зятька дорогого до поры, и никто не отыщет.
– Не в этот раз, Максим. Царь князя Долгорукого послал, и когда мы сюда ехали в Воронеже солдат из его команды видели. И ты хочешь – верь, а хочешь – нет, но только этот отряд уже к Дону подходит.
– Кто из Долгоруких? – спросил Кумшацкий.
– Юрий Владимирович, полковник.
