«Родник любви…» – примерещится ж…
– Расстреливать! – Закричал в троллейбусе тщедушный старикашка на переднем сиденье. – Расстреливать, кто не работает!
– Ну, зачем же? – Добродушно возразила полная женщина, похожая на мужчину. – В тюрьму. На пять лет – достаточно. А если и это не поможет – расстреливать! Народу-то жить надо, – пояснила непонимающим.
Лидкины глаза наполнялись безумием.
– Слышишь? – Отчего-то шепотом спросила она. – О какой любви ты говоришь? Мы ж давно только жареный хлеб едим, больше ни на что нет. А если заболеет кто, умрет?.. А это хорошо, если меня расстреляют. И не мучаться. И за казенный счет.
Она вдруг успокоилась, словно нашла что-то, уставилась в угол, потом подняла свои огромные волглые глаза:
– Правильно они говорят. Расстреливать!
– Лида, нынче за товаром люди ездят, дернем?
– А потом на рынке торговать?
– И на рынке торговать.
Но она безнадежно качает головой:
– У тебя спирту еще не осталось?
Да что в голову взбрело: торгашки, тополя, или спивающаяся Лидка, наконец отдавшая своего ребенка в интернат?
– Не отставай! – Челноки живописно расположились на молодой травке неподалеку.
– Говорю ему: дурак, зачем она тебе? Ну, миленькая, да с рожи не воду пить! Обуза на шее – ни за душой, ни профессии подходящей. Ты же, говорю, парень отличный – и одет, и на ногах «Саламандра», и жилплощадь! Найди себе бабу шуструю, она и в доме, и в дом, а книжки продай, цена стоит…
– А с шустрой тут у нас тоже история была…
Ленка мучительно краснеет и зажевать слезу достает конфету – большую бяку на палочке, но, лизнув пару раз, спохватывается:
– А у меня конфетка есть! – И, повернувшись к напарнице Анюте, завертела ею так и сяк. – А у тебя нет. Такая конфетка вкусная, на нашем рынке такую не купишь. А будешь паинькой – дам откусить конфетку. Такую конфетку вкусную…
Та хлопает воистину анютиными глазками, открывает рот, переводя дыхание:
– Дай попробовать!
– А не дам. Ты скажи: Леночка! А ты скажи: милая. Скажи: ты лучше всех на свете!
– Леночка. Милая.
– Лучше всех на свете!
– Лучше всех на свете…
– Необыкновенная! Красивая! Добрая!
– Небыкно…
– А то еще случай был!
– Нет, говорю, я вас, дураков, наставлю: или будете своим умишком жить и лапу сосать, на товар смотреть только…
Нет, я еще не все вспомнила… Ночь за низким окном, снег мерцает синим от холода, прохожих уже нет, тихо-тихо. Я вхожу в комнату, еще глухая с мороза, и тепло ее обволакивает меня. Ты не включаешь лампы, и только снег светится за окном.
– Пришла. Наконец-то. Пришла.
И голос твой, и рука, едва коснувшаяся виска – я б сидела у этих ног, чтоб не ведать стука часов! Но будильник тикал со столика. Я ловила, я пила каждую минуту этих безбрежных ночей. И не могла напиться. И день, и жизнь оставались за окном, в снегах, и пока длилась ночь – каждое мгновение было мое. Только будильник – механическая машинка – все подсчитывал, чтобы в самый сладкий сон взорваться миной реальности.
Дружный хохот толкает в спину, и смыть слезы к роднику бежит Ленка. Я отворачиваюсь и отхожу немного в сторону, но уже спешит верная Анюта:
– Ленка, ты чего?
– Да нет у меня таких денег…
Большая Анюта сажает на колени хрупкую Ленку, по-обезьяньи обнимая ее.
– А мы к гадалке сходим, и не увидит он у нас счастья ни с кем. Ты же у нас необыкно…
Но Ленка уже не плачет.
– Подпалю! Всю его мастерскую – бензинчиком. И подпалю-у!
И Анюта макает Ленку головой в воду.
