Итак, КОР перестал существовать. Тем не менее он все-таки воспринимался и извне, и своими друзьями как движение, которое продолжало оставаться живым. Почему? Думаю, попросту долгие годы совместной борьбы, поражений и побед, надежд и безысходности создали специфический климат и этот климат после роспуска КОРа по-прежнему прочно скреплял Комитет. Не подлежит сомнению, что в столь широком движении, каковым является профсоюз, особенно созданный из ничего, с нуля, всякие сообщества и круги, которые уже ранее были сплоченными и пользовались столь огромным авторитетом, могли восприниматься как угроза. Отдельные группировки страдали прямо-таки настоящим психозом, везде чуя КОРовские заговоры; такие люди были чрезвычайно враждебны КОРу. Однако КОР никого не оставлял равнодушным – он имел либо горячих сторонников, либо ожесточенных противников. Впрочем, и первым и вторым приходилось признавать его заслуги.
КОРовцы в период «Солидарности»
Никто не сомневался в том, что рождение большого профсоюза было историческим событием. И все знали, сколь хрупка эта победа. Со всех сторон подстерегали опасности. Сам этот профессиональный союз, осознавая собственную силу, мог перегнуть палку и реально показать свой революционный потенциал. Скажем ясно: грозило свержение строя. От этого следовало всеми силами воздерживаться: пример Венгрии и Чехословакии не оставлял на сей счет ни малейших сомнений. С другой стороны, компартия, она же ПОРП, распадалась, покидаемая своими членами, подверженная анархии и ослаблению ленинских норм. В этом таилась опасность: рассчитывать на демократизацию партии было нельзя, на нее у партии не хватало ни сил, ни способностей (более того, плодом такого развития событий могло стать советское вторжение). Единственной надеждой являлись переговоры между мощным обществом, оснащенным наконец-то подлинным представительством, и властью, способной на сохранение своей идентичности и вместе с тем на запланированные уступки.
Мне кажется, что КОР отличался от имевшихся у него антагонистов в лоне профсоюза не своим восприятием угроз и не радикализмом. Обе эти стороны отдавали себе отчет в том, что польская революция не сумеет выжить без самоограничения. Вопрос заключался в том, каким образом это сделать.
Такие люди, как Куронь или Михник, а вместе с ними, на мой взгляд, и большинство того движения, которое они представляли, проводили следующий анализ. Польша представляет собой театр революционного процесса. Нечего рассчитывать на закулисные торги профсоюзных лидеров с властью. Такая попытка разрешения существующих конфликтов может довести только до катастрофы: эти лидеры утратят авторитет, а самоограничивающаяся революция превратится в революцию sensu stricto (в буквальном смысле). Чтобы сдерживать общественное движение, нужно представить ему ясную перспективу – ограниченную, но все-таки удовлетворительную. А чтобы склонить это движение к принятию и одобрению болезненных ограничений, требуется ясно изложить грозящие опасности. Черное именовать черным, белое – белым, говорить без обиняков, даже если это могло бы вызвать раздражение у властей в Варшаве и Москве.
Не слова могут вывести танки из парков и войска из казарм, считали Куронь и Михник, а события. Если они вдруг вырвались бы из-под контроля… Нужно, таким образом, называть вещи своими именами: насилие – насилием, власть московского «разлива» – властью, руководимой из Москвы. И нужно сказать, что наша собственная безопасность велит мириться с имперскими интересами России.
