– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал – восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.
Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.
Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.
– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Абросиму. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?
Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.
– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.
Абросим промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Тумачинского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.
Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Митрофанова. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Абросим подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.
– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.
«Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – мысленно обратился Абросим к небесам.
На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:
– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашистская! Немчура недобитая!
