Мы услышали странный этот голос перед ночью; был час тишины, и сквозь ветви сочился поздний свет – ослабнувший и словно помертвелый, и тайга стояла нечеткая, вся в размытых тенях, в сером дыму.
Мы шли по завалам, увязая в сыпучем снегу, усталые и сильно зазябшие.
– Шабаш, ребята! – остановился Ананьев. – Ни день, ни тьма, самое время паскудное, будь оно неладно. Пора ночлег изготавливать.
И в этот момент возник из сумрака голос.
Непонятный это был голос! Он возник на негромкой ноте, летел над тайгой и рвался с коротким всхлипом. Словно бы кто-то задыхался там – плакал или смеялся тоскливо. Нет, скорее плакал… А может, грозил?
– Эт-то еще что? – сказал, стукнув зубами, практикант Гриша; тревога метнулась по его лицу.
– Не пойму, – ответил Ананьев. – Сроду не слыхивал. – Он опустил брови. – Не слыхивал, нет! А уж я-то, кажется, здесь все насквозь понимаю.
Охотник-промысловик, старый лесной скиталец, он встретился нам случайно и не очень давно в одном из тазовских сел.
– Ребята, – сказал он, – куда же это вы топаете на зиму глядя? Сгибнете ни за понюх, ай-ай…
И тут же с легкостью согласился проводить нас к низовьям Таза.
– В тайге что любезно? – говорил он. – Воля! Иди хоть на сто верст, дыши – не надышишься.
Где-то на Туруханке имелись у него дом и, кажется, семья, но, судя по всему, бывал он там не часто и не любил оседать. Косматый, в медной нечесаной бороде, был он угрюм и беспечен и весь пропитан сыростью и кислым самосадным духом. Он стоял теперь, переминаясь в снегу, – налаживал папироску.
Голос шел с заката, из-за тусклой еловой гривы, тосковал невнятно и перемежался хриплым клекотом. Он полон был смятения и ярости, этот голос, и звучал, забирая все выше и все пронзительнее. И вдруг пресекся. Всхлипнул шумно.
И сразу же в уши нам мягко надавила тишина.
– Зверь какой-то, – сказала Аня.
– Ясное дело, – усмехнулся старик. – Только вот – какой?
Некоторое время он помалкивал, распустив морщины, цедя сквозь усы кудрявый дымок. Потом медленно потащил из-за спины дробовик.
– Что-то не так, ребята. Нехорошее что-то, нутром чую! Пятый десяток по тайге хожу, такого зверя не слыхивал.
Он обтер рукавом ружейные стволы, щелкнул курками.
– Вы, Гриша и Анна, насчет костра хлопочите, а мы сходим разузнаем. Мы недолго!
– Боязно чего-то маленько, – сказала Аня. Она посмотрела на меня внимательно: – Тебе как?
– Да нет, ничего, – забормотал я, поеживаясь. – Пустяки.
– Пустяки, – повторил Гриша. – Но все же…
– Боязно, – тихо и просто сказал старик. – А как же? В тайге надо бояться… Бояться надо, трусить нельзя! Этот закон что для зверя, что для человека – един! Ну ладно, потопали.
Еще раз, близкий и недолгий, пронесся крик в тишине. Мы брели, углубляясь в пасмурные хвойные недра. Грива густа была и нехожена, и только путаный звериный лаз рассекал подлесок – уводил в низину; там ельник распадался.
