Я посмотрел на дверь. Она была заперта наглухо, надежно. Ни единой щели не было в ней – ни одного просвета. Я притронулся к дверце и ощутил сыпучую мягкость инея. Металл был опушен морозом; он обжигал руки… И только теперь я сообразил: куда я попал и что мне грозит!
Тесный этот, забитый мороженой рыбой хвостовой отсек являл собою нечто вроде холодильника. И я оказался запертым в нем, замурованным, напрочь отрезанным от людей.
Люди – летчик и пассажир – находились снаружи, в кабине. И только они могли меня сейчас спасти. Только они!
Я начал стучать, взывая к ним – но никакого ответа не последовало. Очевидно, они не слышали меня; рев мотора глушил и смазывал все сторонние звуки.
Я бил что есть силы в стальную дверцу – все бил и бил, расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.
Тогда я лег – передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло – уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было – но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.
Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. По-клонило в сон. И тут я понял – что замерзаю.
Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! – подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец-то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?
Я замерзал – представляете эту ситуацию? – погибал от холода в разгар лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а – в облаках, в блистающем поднебесье.
Очнулся я в Игарском аэропорту, в поликлинике. Спасение пришло вовремя. Еще какой-нибудь час – и все ведь было бы кончено! Меня уже никогда не смогли бы добудиться… Я лежал на кушетке, полураздетый. Пальцы ног, и руки, и лицо – все тело у меня горело, словно бы в огне, было пронизано острой, режущей болью.
Надо мной хлопотали местные медики – растирали меня, приводили в чувство. И здесь же мельтешил пилот – тот самый белобрысый и розовощекий парень, – сокрушался, ахал, переживал.
Сквозь мутную одурь, сквозь поволоку, застилающую взор, я с трудом и не сразу различил его лицо. Низко склонившись ко мне, он бормотал, кривясь и вздрагивая:
– Ах, незадача… Боже мой! И как же это я вовремя не подумал, не сообразил? Ведь что могло бы произойти – страшно представить… Ах я болван!
– Ладно, – сказал я, – чего там… Что было – прошло… – Я произнес это медленно, едва управляясь с дыханием. – Хотя, конечно, – болван. В этом ты можешь не сомневаться!
– Дак я разве – что? – засуетился он (теперь уже улыбаясь, как-то сразу просветлев, помягчев лицом). – Я разве спорю? Ну, прости, браток, ну, бывает…
– Ты мне вот что скажи, – перебил я его, – меня чем растирают-то?
– Спиртом.
– Так. А внутрь – нельзя?
– О чем разговор! – засмеялся тот. – Можно. Все можно!
