Эти двое зыркнули на меня так, что я почти всерьёз испугался: сейчас поколотят. И принялся подробно рассказывать, как шёл мимо руин резиденции Ордена Дырявой Чаши, замечтался, споткнулся, ушибся, сел лечить ногу, услышал шум приближающегося поезда, и всё, что было потом.
На самом деле, совсем короткий вышел у меня рассказ. Всего-то событий – вскочил на подножку и ехал, восхищённо глазея по сторонам на всякое неописуемое, пока не пришла пора исчезать.
– Я сперва решил смыться подобру-поздорову, – заключил я. – Ну то есть перестать смотреть этот чужой сон и пойти по своим делам. Скорее всего, так бы и вышло, но в самый последний момент я передумал. Жалко стало, что такое отличное наваждение рассеется без следа, и больше никто никогда его не увидит. Поэтому я усилием воли вернул поезд на тот пустырь и попросил его остаться у нас навсегда. А уже потом спрыгнул, как с настоящего; он собственно и был в тот момент настоящим. Вряд ли я бы взаправду расшибся, прыгая с поезда, который просто кому-то снится. Причём даже не мне самому!
– Ну на самом деле ещё и не такое случается, – заметил Джуффин. – Смотря в чьё сновидение попадёшь. Помнишь, тебе самому однажды приснилось, что подрался с капитаном Фуфлосом, а бедняга проснулся в своей постели избитым до полусмерти, со сломанной ногой? А ведь наяву ты его пальцем не трогал. Так что знаешь, на твоём месте я бы давно перестал гадать, что настоящее, а что не очень. Всё, что с тобой происходит, и есть настоящее. Всё!
Я только горько вздохнул, потому что уже раз сто от него что-то подобное слышал. И столько же раз соглашался – что тут возразишь. Но одно дело разделять эту концепцию теоретически, и совсем другое – понять и принять её всем своим существом.
А Шурф спросил:
– Но зачем тебе понадобился этот поезд? Почему ты попросил его остаться навсегда? Какой в этом смысл?
В кои-то веки он выглядел совершенно растерянным. Как, страшно сказать, нормальный человеческий человек перед лицом непостижимой загадки. Что, на самом деле, довольно странно. Какая из меня, к лешим, загадка. Обычно Шурф понимает меня даже лучше, чем я сам себя.
– Да примерно затем же, зачем тебе однажды понадобилась салфетка, на которой весь вечер что-то писал и тут же зачёркивал подвыпивший Киба Кимар, – объяснил я. – Помнишь? Он её сжёг, а ты тайком собрал пепел, вернул его в прежнее состояние и даже каракули расшифровал. И сам потом говорил мне, что из уважения к воле автора следовало бы оставить всё как есть, но иногда бывает совершенно невыносимо смириться с тем, что нечто прекрасное исчезло навсегда. Мы тогда ещё договорились до того, что у некоторых людей есть инстинкт сохранения прекрасного, примерно такой же сильный, как инстинкт самосохранения, потому что для них прекрасное – это и есть сама жизнь.
Шурф нетерпеливо кивнул – дескать, помню, и что с того? Зато Джуффин уставился на меня с недоверчивым интересом. Видимо, попытался примерить образ возвышенного интеллектуала, самозабвенно рассуждающего о прекрасном, на того меня, которого знал все эти годы. И не преуспел.
– Так вот, – заключил я, – у меня, получается, тоже есть этот инстинкт. Просто представления о прекрасном – ну, вот такие. В тот момент поезд казался мне самой восхитительной штукой на свете. Сам толком не понимаю, чем он меня так приворожил.
В ответ на это чистосердечное признание Джуффин положил передо мной явно заранее заготовленный лист дорогой плотной бумаги с неровно обрезанными краями. А Шурф, порывшись в карманах своей магистерской мантии, выдал мне огрызок карандаша.
