– Ваше счастье, что сейчас другие времена. Оттепель. Можете себе представить, где бы вы оказались после предложения засунуть книги Ленина под кровать, лет эдак двадцать назад! А если бы это была подписка Сталина? Вас бы искали до сих пор и безрезультатно.
Вся комиссия, как один, слушала этот монолог, не смея проронить ни слова! Не наглость Носкова удивляла их, а то, как быстро обмяк комендант!
Страх, дремавший в нем на генном уровне еще со Сталинских времен и казавшийся давно пережитым, вдруг с новой силой овладел им. Очкастый студент, сам того не ведая, в два счета вернул его из забытья и ввел коменданта в такой ступор, из которого он без посторонней помощи выйти уже не мог.
Это было похоже на запрещенный прием, который применил Носков.
Подсознательное желание коменданта раздавить этого студен-тика, как клопа, которыми кишело вверенное ему общежитие, упиралось в непреодолимое чувство опасности за свой зад, которое его не подводило никогда.
Он вдруг осязаемо почувствовал себя в шкуре Троцкого, на которого всем своим политическим весом навалился Сталин на Пленуме ЦК ВКП (б) в январе 1925 года. Чем это закончилось для Троцкого, знают все.
Члены комиссии, с блеском прошедшие тест на лояльность, еще надеялись, что вот сейчас комендант придёт в себя и рявкнет в свойственной ему манере бывшего служаки:
– Как фамилия? Как стоишь? Курс, группа? Молчать!!!
Но ничего подобного не происходило, наоборот, Носков пол-ностью овладел инициативой.
– «Старые задачи и старческая дряблость либерализма», том двадцать третий. «Не кверху нужно глядеть, а книзу», том три-надцатый. «По торной дорожке», том семнадцатый. Это все про таких как вы написано Ильичом! Перечитайте, если забыли!
К коменданту медленно начала возвращаться речь.
– Да я, … я, … я, … это! Да мы! Ты это, политику мне не шей! Я…
– Комиссия разберется! Как писал Ленин в тридцать четвертом томе в статье «За деревьями не видят леса» – вот образчик филистерской доверчивости и забвения классовой борьбы.
Комендант не понимал, о чем он говорит. Грамотешкой он не отличался с детства, потому и пошел в военные. Паек, обмунди-рование.
Давление, которым он страдал, резко подскочило. В висках стал отзываться учащенный пульс. Его изрядно качнуло.
– Да я, да я… и Ленина, и… Сталина и это… Да я, это, «Великий почин» тоже знаю! Ни одного с-с-с-убботника не пропустил! – только и смог он выдавить в свое оправдание.
– Это хорошо! Кстати, вы воевали? Нет? В тылу отсиделись, а у меня отец воевал. Ранен под Секешфехерваром.
Это было уже слишком! Последние ошметки коменданта Носков размазывал по потолку. Назад ему дороги все равно уже не было. Все как у Галича: «… ты ж советский, ты же чистый как кристалл, начал делать, так уж делай, чтоб не встал».
Емельянов, до того зажмурившийся, приоткрыл один глаз, чтобы не пропустить концовку. Развязка была близка и не сулила Носкову ничего хорошего.
Наконец речь к коменданту вернулась окончательно. Он перестал заикаться и, как только возникла микроскопическая пауза в монологе Носкова, рявкнул в свойственной ему манере:
– Ну, Клавдия Ивановна, чего стоите?! – снова бросил он фразу через плечо.
– Я тут, Петр Петрович! – вздрогнула та от неожиданности и ее и без того красная морда лица загорелась как лампочка.
– Пишите в свои бумажки: сегодня же заменить шкафы на новые, которые вчера привезли по разнарядке. Какая это комната?
