– Вы упадёте с крыши?
– Возможно, моё измождённое жизнью тело упадёт… или его подхватят и приберут. Как бы оно ни сталось, дух вознесётся в вечность. Туда, где каждый из нас всего лишь пыль, не пытающаяся явить собой что-то новое, исключительное, извечно обременённое.
– Я не хочу прощаться, – Девочка нахмурилась и чуть было не плакала.
– И не нужно, – улыбнулся Изгой. – В вечности не бывает ни встреч, ни прощаний.
И он вздохнул:
– Но на какое-то время нам всё же придётся расстаться, – его безобразное лицо съёжилось от жгучего света.
Чёрный саван города плавился в первых лучах утреннего солнца.
Маньяк проснулся, когда свет уже вовсю лился по комнате.
Во сне ему привиделись пустые глазницы мёртвой девушки. Бездыханное обмякшее тело, вздувшееся тут и там, выделяло нескончаемый смрад.
– Ты должна быть прекрасна, – хотелось прокричать вслух, но в трупе не осталось и толики великолепия человека.
Маньяк вскочил с ужасом, свойственным тревожным людям. Оглядел комнату, одёрнул штору, заглянул под кровать – трупа нигде не было.
В голове засел образ девушки: скромница в старомодном платье, невинна и непогрешима, перед публикой, жадно раздевающей её взглядами. Она пела, привычно подражая Эдит Пиаф – неумело и неказисто. Но они не слушали, а только смотрели, снимая с девочки слой за слоем до костей. Маньяк давно знал эту девушку: даже не с юности, а с раннего детства – как будто всю жизнь. Сколь бы она ни старалась, ей никак не давался чужой язык, а голос не ставился и пение резало слух, но Маньяк так и не рискнул об этом сказать, лишь осыпал лживыми комплиментами. Ох, сколько же дней они провели вместе – и ни одной ночи. Занозой в плоти засело разочарование, воспоминания отравил яд злых языков, постоянно шепчущих про них двоих, настолько близких и повсюду бывших вместе, разные непотребства. Тем порочнее была эта связь, что сам он тайно желал того же, будоражил воображение пикантными фантазиями, а она, стремясь хранить честь и невинность, предложила назваться братом и сестрой. И тогда Маньяк, такой наивный в свои юные годы, принял новые правила за игру, где они обманывали весь мир, и, в конце концов, обманулся сам. В час откровений, стоило ему открыться в своих чувствах, она отшутилась:
– О чём ты таком говоришь, братик?
Говорила она беззлобно, но больше никто и никогда не отвергал его столь же решительно и цинично. Закрылась, едва прознала о преступном намерении, выстроила вокруг себя непроницаемые стены, за которые пропустила всех людей мира, кроме него одного. И тихой поступью ушла к другому – всё равно что в небытие. И осталась на месте прежнего прекрасного храма, куда он так и не возымел возможности зайти, чёрная дыра, затягивающая всё вокруг, словно никак не может найти то единственное, что ей нужно. А он при каждом случае, как только представлялась возможность, загадывал желание и взывал к высшим силам о ниспослании её расположения. И тушил сигареты о язык, потеряв всякую надежду почувствовать вкус её губ. Теперь, когда она, небыль, явилась к нему в забытьё, воскресив в памяти прежнюю быль в образе гостя небытия, он вновь ощутил вкус пепла. Разгорячённое тело окропила холодная вода, и Маньяк привычно усладил свою плоть, в тысячный раз опорочив самую светлую память.
С улыбкой безумца Маньяк смотрел на искажённое отражение в зеркале, прогоняя в мыслях абсурдный сценарий, в кой верил, как в явь, где она, простодушная и прекрасная, не по своей воле оказалась в цепких лапах властного и недостойного мужчины, но больше не нуждалась в спасении, поскольку честь и невинность её были посрамлены, чресла разорваны, а грудь растоптана, милое личико потонуло в скорбных морщинах… Она не в небытии, где-то живёт, чему-то радуется, не осознавая искалеченным умом своего несчастья, и, с самоотдачей безумца, тонет в нечистотах. Величайшей милостью стало бы её скорейшее утопление – и кто, как не он, должен оказать эту честь?
