Я живу в крайнем доме. Если наверх по трассе пойдешь, когда чуть прояснится, увидишь внизу террасу, несколько мелких коробок-домишек на ней, и весь этот крошечный остров, как будто мираж, оптический фокус средь серых реальных камней. Живы ли те, кто живут здесь?
Но я живу в крайнем доме. Тут высота, и привычное – вдруг незнакомо. Конечно, не город. Может быть, дух деревенский? Отнюдь. Там листья, деревья. Там пахнет навозом, дровами, дымами, и травы за травы, встревая, растравят растущую мощь опьяненья.
Здесь нет опьяненья, здесь трезвость. Тоже трава, но другая. Жизнь заставляет её поскупиться на лист и на запах. Запахнешь, частицу себя подарив, а зачем? Пчел и другого народца не будет, а будет мороз по ночам. Силы копить и копить. Не погибнуть, на это, что было, отдали.
В разное время разные глупости радовать могут. То облако, то синий цветок. И лишь тишина – полней не бывает. Она оглушительней ветра, страшнее зверей, и слух с непривычки своё продолжает гундосить, чтоб только убить тишину.
И воздух, и гор гробовое молчанье – привыкнешь, тревожит запах, которого нет. Здесь не пахнет почти ничего никогда. А то, что запахнет, едва появившись хоть в кухне, уйдёт, как след человека в пургу. Про это ты можешь забыть, не заметить, но странность, как счастье, имеет привычку застрять в плоти твоей, в дальнейшую жизнь прорастая.
Космос? Почти. А мы? Мы – земляне, и скажем себе, что жить хорошо. Что нам здесь приятно и внятно любое касанье, и солнца, и ветра, и неба веселой воды.
Ведь в городе что? Там природа в осколках, и острой зазубриной может тебе повредить.
Дерево. Да, дерево. Два дерева, да, ещё лучше. Но им, двум, десяти, двадцати не под силу обнять, приголубить дитя своё. Они могут только напомнить, что есть, или были, осень, лето, зима – не в обрывках, а целым гигантским созданием, целой ступенью общего счастья.
Без этого мы, горожане, тоже разбиты на рыхлые щепки, занозы, куски.
– Нет. Ты представь, не проснулась еще: кто-то ходит. Шуршит, не стесняясь, бумагой, старается в сумку попасть.
– Да ты что?
– Я испугалась. Кричу «кыш», никакого ответа. Так же, блин, шуршит и шуршит.
– Я б запустила хоть чем.
– В кого? Я ж не вижу. Может, ворона.
– Где здесь вороны, ты что?
– Испугалась. Чуть поднялась на локтях.
– И что?
– Белки. Деловые. Обследуют всё. Пакет разорвали.
– Значит, в палатке дыра.
– Ты слушай. Конечно, дыра, да мне-то что толку? Как рыжих бестий прогнать?
– Рыжая бестия, так тебя твой Сашка зовет. Ученый.
– Гад он, ученый.
– Ты что?
– Ничего. Обещал, разойдусь, разведусь. А я опять залетела.
– А он?
– Гад. Ты лучше про белок послушай.
– А что?
– Да то. Убила я белку-заразу. Железку здоровую мой положил в головах – наверно, стащил. Схватила ее и по ним.
– И что?
– Заверещали, побежали, как бабы из бани, если хлещет один кипяток, а этот, бельчонок лежит. И кровь.
– Что теперь делать?
– Выбросила, что делать.
– Нет, тебе-то что делать?
– Да что я, маленькая? В первый раз?
– Ой, Людка, дела.
– Да, ты языком смотри не трепи. Если кто здесь узнает, я на тебя все повешу, поняла?
– Да брось, что же мы, не подружки? Ты хоть и крутая, а глупая, Людка. Сказать секрет?
– Ну.
– Замуж иду. Заявленье подали.
– Ух, ты. Почему ж я такая? Вот че… ерт.
– Приглашаю, через три недели.
– Ты подумай. Вот девка счастливая. Наверно, в Москву уедешь теперь.
– Ну?
– Уедешь, я здесь буду одна.
