Написать это письмо мне помог Кудрат.
Хочу немного добавить. Только ты не обижайся. После нашего застолья, когда мы с дядей Камалом вернулись домой, он оставил рог тамады на столе на террасе. Утром его там не нашли. Чист ли на руку таксист, что привез тебя? Из наших односельчан никто бы не позарился на этот рог. Это большое горе для моего соседа, и я опозорился перед ним. Хранившийся веками, рог пропал из нашего дома, сын мой…
С наилучшими пожеланиями!
Я написал, потеряв покой и терпение, сам обмозгуй на досуге и не спеша.
Твой отец Шах-Буба».
Письмо потрясло меня по нескольким причинам. Во-первых, своим содержанием. Во-вторых, тем, что Севзихан на конверте письма, посланного ему вдогонку, даже не вскрыв его, надписал: «Адресат по этому адресу не проживает» – и отправил письмо обратно. В-третьих, что бабушка никому и словом не обмолвилась о вернувшемся обратно письме и через годы положила его в мой чемодан…
И это, по-моему, был один из уроков бабушки…
Может быть, она хотела, чтобы я когда-нибудь так неожиданно вспомнил дядю Шах-Бубу и его судьбу, чтобы вернулся в свое детство, в родное село, в родной дом и был им предан. Сейчас мне казалось, будто дедушка, бабушка, дядя Шах-Буба (царствие небесное всем троим!) пришли ко мне домой, будто они втроем сидят у меня в кухне, пьют чай и беседуют…
– Эй, Гюзель, старушка, – бывало, обращался дядя Шах-Буба к моей бабушке, – я завтра ухожу на архаш[8]. Ты не собираешься разводить огонь в харе[9]?
Бабушка понимала с полуслова: дядя Шах-Буба хочет, чтобы она испекла для него хлеба.
– Если ты хочешь, разведу огонь, – отвечала она с нашего двора.
Дядя Шах-Буба приносил бабушке муку.
– Да сгинут и старость, и одиночество, – говорил он при этом.
– Да сгинет одинокая старость. – Бабушка по-своему поправляла слова соседа и добавляла: – Эй, Шах-Буба, почему не приведешь себе хозяйку? Ей-богу, не так угнетали бы тебя старость и одиночество.
– Эх, Гюзель, старуха, – вздыхал дядя Шах-Буба. – Ну, приведу я хозяйку, но сколько мне осталось жить – с птичий век. И хозяйка, как сова, останется в одиночестве. Вот чего я боюсь…
– Сабур[10] – хорошее дело. Да воздаст Аллах тебе по сердцу твоему. – Бабушка, наверное очень хорошо понимала его.
– Что-то не видно дядюшки Камала?
– Он на киме, – ответствовала бабушка и обращалась ко мне: – Иди, сыночек, принеси дяде кюсри[11].
Я поднимался на балкон за кюсри, а про себя замечал: каждый раз, когда дядя Шах-Буба приходит к бабушке с мукой, они заводят одни и те же разговоры, только в разной форме. Мне казалось, что новые слова придавали их старому разговору иную окраску, иной вкус, бабушка и дядя Шах-Буба таким образом дополняли и для себя уточняли свои постоянные мысли. Как я заметил, эти два человека, повидавшие мир и всякие невзгоды, облегчали себе жизнь чудесами словес.
Я приносил кюсри. Дядя Шах-Буба, как всегда, садился у входа в помещение, где топился хар. Я знал, что он скажет, когда я появлюсь с кюсри, эти слова почти всегда были одни и те же:
– Вай, маншалла[12], мой мужественный сын! Хвала тебе! Твой кюсри хоть и деревянный, но мягче трона иранского шаха.
Однажды я, лукавя, спросил у него:
– А откуда ты знаешь, что шахский трон – мягкий?
– Ей-богу, мужественный ты парень! – воскликнул он. Потом снял с головы свою лохматую папаху, положил ее на кюсри, сел на нее и добавил: – Не знаю, правда ли мягок шахский трон, но я уверен, что у шаха нет папахи, подобной моей.
