– Пулеметчики вон там. К ним шагай, – потом обернулся, внимательно оглядел меня. – Ты, парень, добреньким на войне не будь. Добренькие да слезливые действительно колоннами в плен шагают. Или по хатам разбегаются. Злым будь!
Особист хотел добавить что-то еще, но Князьков подтолкнул меня к танку.
– Парнишка надежный, – проговорил он. – В бою хорошо стрелял. Не привык еще.
А я заряжал опустошенный Федей Садчиковым диск, потому что чем-то надо было занять руки. Потом протирал снаряды. До вечера нас не оставляли в покое. Прилетали по три-четыре самолета, сыпали бомбы и обстреливали позиции. Разбили трофейную гаубицу, из которой мы собирались стрелять по немцам. Снова закапывали убитых, а за лесом разгорелся короткий бой. Пушечные выстрелы раздавались с юга и востока. Командир полка сделал самое разумное, что можно было сделать. Снова разослал по разным дорогам разведку.
Один мотоциклист приехал на хлюпающих пробитых шинах и, помогая выгрузить мертвое тело напарника из коляски, рассказывал, что видел танки и пехоту. Через речку, мимо взорванного моста, послали в разведку еще одно конное отделение. Отделение не вернулось, и к полуночи стало окончательно ясно, что полк находится в окружении. Сожженный не вовремя мост не дал нам переправиться. Полк отходил по какой-то кружной, ухабистой дороге. Было темно, люди натыкались на деревья, повозки цепляли кусты. Впереди шел конный взвод, за ним пехота, вперемешку с артиллерией, а мы, два танка, замыкали колонну.
Я ожидал, что танки пустят вперед, но командир полка решил, что две «бэтэшки» при тихом отходе только выдадут колонну шумом моторов. Во вновь сколоченном полку мы были единственной бронетанковой защитой. Двигались всю ночь, потом остановились. Снова вперед ушла разведка. Хотелось есть. Я уже забыл, когда мы как следует обедали или ужинали. Покидать расположение временного лагеря и даже ходить без нужды категорически запретили. В небе снова шли на восток немецкие самолеты. Нас не обнаружили, хотя мы простояли в лесу почти целый день.
Читая книги или слушая воспоминания людей, переживших сорок первый год, когда армия потеряла погибшими и взятыми в плен то ли четыре, то ли пять миллионов бойцов и командиров (цифры постоянно перекраивали), я скажу, что такие огромные потери можно объяснить больше неразберихой, непродуманностью многих действий. Я мало что понимал в стратегии и, как многие, все еще верил слухам о том, что немцев заманивают в глубь страны, как французов в 1812 году. Очень часто повторялись фразы о вероломном нападении. Но никто не мог нас заставить верить всему, что говорят. К октябрю сорок первого года солдаты постарше и даже командиры в узком кругу зло посмеивались над «внезапным вероломством». Но скажу еще, что у подавляющего большинства бойцов вера в Сталина была непоколебима. Конечно, те, кто придерживался другого мнения, предпочитали молчать.
За ночь, пользуясь темнотой, исчезло довольно много людей. Проще говоря, дезертировали. Когда я стоял на посту, у меня была возможность поговорить с пулеметчиками. Оказалось, что старшина, которого пощадил капитан, тоже ночью исчез. Значит, особист был прав. И прав был Федор Садчиков, когда стрелял из пулемета по разбегавшимся бойцам. Хотя вряд ли бы он стал делать это по собственной инициативе.
Нас стояло в лесу не меньше тысячи человек. «Стояли» – образно говоря. Лежали или сидели. Стоять разрешалось только постовым, и то в укрытии. Скажу, что нас не обнаружили благодаря крепкой, жесткой дисциплине. Как-то быстро сложилось, что, кроме командира полка (комиссар погиб во время бомбежки), нами руководили капитан Безуглов, помощник по разведке, и капитан-особист, фамилии которого я не запомнил.
