Рита долго не могла успокоиться. Слёзы текли без конца. Она уже не просто плакала, она горько и безутешно рыдала. Рыдала безумно, исступлённо, как будто прощалась с тем, без чего не представляла, не мыслила свою дальнейшую жизнь. К такому состоянию может придти человек, который во время страшного землетрясения или какого-либо другого трагического события потерял всех своих родных, близких, самых дорогих для него людей и теперь остался совершенно одиноким и никому не нужным в пустом для него мире. Мир для него опустел и стал абсолютно бессмысленным. Потом Рита стала реветь. Да, да – реветь. Вполне серьёзно. Самым настоящим образом. Плакать и рыдать перестала, и сейчас её состояние проявлялось в звуках, которые могли напугать кого угодно. Она ревела надсадно, как-то придушенно. Можно было подумать, что её горлышко кто-то сильно и немилосердно сжимал.
Лидия Фёдоровна слышала всё, но даже не шевельнулась и не подумала подойти к дочери, успокоить, поговорить с ней по-матерински. Пусть поревёт. Авось перестанет, выбьется из сил, измучается и затихнет. Пусть выплачется до конца, чтобы кончились все слёзы, пусть вдоволь наревётся, нарыдается, если ей так хочется. Рано или поздно всё равно успокоится. В комнату она пришла только после полного завершения ужина, когда была выпита вторая чашка чая. Вошла вразвалку, медлительно, потому что спешить некуда и незачем. Одним словом, прекрасно продемонстрировала своё равнодушие, своё безразличное отношение к слезам дочери и свою гранитную непреклонность относительно Рыжика. Лидия Фёдоровна не бросилась к дочери со всех ног, не подсела рядышком, не обняла её худенькие детские плечики, не заглянула в её заплаканное, помертвевшее от горя лицо, не посмотрела на дочь согревающим, успокаивающим, исцеляющим взглядом матери. Не приласкала дочку, не утешила в такой тягостный момент её жизни.
