– Да разве такое возможно? – Виталий озабочено нахмурился.
– Задачка для дефективных детишек, – фыркнул Чин, не переставая трудиться. – Особенно, если конспиратор – хлоп развесистый; а я имею веские основания полагать, что он именно развесистый хлоп! – последние слова Чинарёв почти выкрикнул в направлении интеркома внутренней связи, явно надеясь, что конспиратор (он же Изверов Вэ Бэ) услышит сию малолестную характеристику.
Комп вдруг часто-часто заморгал рубиновым треугольничком экшн-сигнала и сообщил:
– Приём завершен. Доступно отключение от сети.
– Не-е-етушки, – ласково пропел Чин, избивая сенсоры, – теперь ты от меня так легко не отвертишься… Теперь-то уж я…
Подавившись недоговоренным, он изумлённо вытаращился на экран комповского монитора – там вдруг принялись суетливо выстраиваться столбики нелепых насекомоподобных значков-растопырок.
– Вот это и есть искомое сообщение? – Белоножко преисполнился таким сарказмом, что даже позабыл обтирать с физиономии губную помаду.
Не отводя глаз от испятнавшей экран белиберды, Чинарёв кивнул, пробормотал бессмысленно:
«Стиснув зубы, вздыхая о сём да о том,
Он проник в свои кудри пытливым перстом
И сурово взял к ногтю искомое
Надоедливое насекомое…»
– Ой, мальчики, а ведь действительно совсем как букашки! – Навалясь на спинку операторского кресла, Леночка протянула к экрану изящнокогтистый «пытливый перст»: – вот паучок, и вот паучок… а вот тараканчик…
Согнутый её напором в три погибели Чин задушено прохрипел:
– Детка-лапочка, слезь с меня! Ты мне своими грудями все уши поободрала!
– «ВСЕ уши!» – презрительно передразнила Халэпа, отодвигаясь, – «Грудями!» Говорить научись, ты… не-до-тро-га… (последнее словцо в милых девичьих устах прозвучало, как омерзительнейшая матерщина).
Положительный человек Белоножко вздохнул и тоже отошел в сторонку. Можно было бы и так сказать, что он потихоньку, стараясь не привлекать к себе вниманье сокурсников, убрался в дальний уголок рубки – вполне можно было бы так сказать, имейся в блокшивской рубке хоть один угол.
Старосте, надежде курса и прочая было весьма хреново. Судя по бледности физиономии, испарине и кусанию губ, надежду курса терзала непереносимая зависть. Уж он, Виталий-то Белоножко, случись ему угодить хоть затылком, а хоть и чем угодно иным в жаркие тиски Леночкиного бюста… Уж он бы тогда не то что язвить – дышать заопасался. Даже если бы эти две литые упругости впрямь ободрали ему уши… или что угодно ещё… Но о подобном Виталию оставалось только мечтать. Единственно, что давеча соблаговолило выпасть на долю горемычного старосты, так это мимолётное, отнюдь не ласковое прикосновенье оказавшейся поразительно твёрдой и хлёсткой Леночкиной ладошки. Ну, и ещё пятна помады на щеках – лиловые, светящиеся… Точь-в-точь лишаи, которые через два-три часа после концентрированных нейтринных ударов обычно проступают на трупах… И запах помады… Редкостный аромат байсанских флайфлауэров может вызывать утончённо-возвышенные ассоциации не у всех даже тех немногих, кто знает, что в захолустной дыре под названьем Байсан по сию пору никак не могут довымереть заповедные твари, смахивающие на помесь фиалки с тараканом.
Виталий облизнул затёрпшие губы. Откашлялся. Сказал:
– Это просто какой-то сбой передачи. Так бывает. Всё-таки космос же! Разные излучения, помехи. Это же только поговорка такая: вакуум, мол, пустота. А на самом деле… – Наверное, он и сам почувствовал, до чего не к месту приходится говоримое. Почувствовал и умолк.
