В соседнем отсеке, за толстыми столбами, подпирающими палубу, уголовники играют в карты. Они волнуются, вскрикивают и нехорошо ругаются. Мне отлично виден один из них. Он сидит без рубашки ко мне лицом, склонясь над ящиком-столом, на котором тускло горит дрожащая свеча. Он крив на левый глаз, и лицо его покрыто крупными угрями. Ему, очевидно, не везет, он волнуется и нервно кладет направо и налево замусоленные карты.
– Дана-бита… дана-бита…
– Бита! – негромко произносит его партнер, сидящий спиной ко мне. Я вижу только широкие плечи и курчавые волосы.
Кривой вскакивает и торопливо снимает с себя брюки под взрыв хохота наблюдающих за игрой уголовников.
– Двадцать рублей!.. Идет?.. – спрашивает кривой у партнера, протягивая брюки.
– Идет.
– Сенька, не лезь в бутылку! – советует кривому пожилой жулик. – Все одно погоришь…
Но кривой Сенька не слушает его. Он поддергивает спадающие кальсоны, усаживается на прежнее место, и игра продолжается. Но не долго, минут пять-шесть. По новому взрыву хохота я догадываюсь, что брюки проиграны.
Теперь Сеньке не отыграться… – весело замечает кто-то.
– Отыграюсь еще… – мрачно сообщает кривой жулик и оглядывается по сторонам. – Ставлю новый пинжак.
– А где он? – спрашивает партнер.
– А вона… – отвечает Сенька и показывает рукой в отсек напротив.
Я приподнимаюсь и смотрю по направлению Сенькиной руки, но никакого пиджака не вижу. В отсеке, густо набитом спящими в повалку заключенными, сумрачно. Лишь возле столба горит огарок и сидит какой-то белобородый старик и пьет кипяток из жестяной кружки. Лицо этого старика кажется удивительно знакомым, но я никак не могу вспомнить, где я его видел.
– Дана-бита… Дана-бита…
– Гони, Сенька, пинжак!
– Вот чичас потеха будет!
Сенька встает и, перешагивая через спящих, подходит к старику. Предчувствуя что-то недоброе, я напрягаю слух и зрение. Перестает бормотать и о. Сергий.
– Вам чего? – спрашивает старик, удивленно подымая глаза на Сеньку.
– Сымай, папаша, пинжак… – говорит Сенька, наклоняясь к старику.
– Это зачем?..
– Как зачем? – удивляется в свою очередь Сенька. – Я его в карты проиграл.
– Позвольте… Это мой пиджак.
Просыпаются спящие, приподымают головы и прислушиваются.
– Сымай, говорю, папаша!
– Послушайте… как же так…
– А, гад!.. Контра паршивая!..
Сенька бьет наотмашь старика по лицу, валит его на мокрые стлани и начинает срывать пиджак. Все смотрят и молчат. Никому не хочется ввязываться в историю.
– Нет… Это так нельзя… нельзя так… – говорит о. Сергий и хватает меня за плечо.
– Да помогите же! – кричит старик.
И словно по сигналу вскакивают человек двадцать политических заключенных.
– Товарищи! Не допустим! Бей жуликов!..
Мы бросаемся к месту происшествия. Вскакивают и уголовники. Кое-где тускло сверкают зажатые в руках ножи. Секунда – и началась бы общая кровавая свалка, но уголовники – народ трусливый. Заметив, что политических больше, они быстро стушевались, спрятали ножи и рассеялись по своим местам. Кривой Сенька бросил старика и, размахивая бритвой, добрался до своего отсека.
Старик лежал на спине и тяжело дышал, закрыв глаза. Из разрезанной под глазом щеки текла кровь: Сенька успел-таки полоснуть его бритвой. Я посадил его, прислонив спиной к столбу, кто-то принес воды. Рана была неглубокая, кровь удалось вскоре унять, и старик пришел в себя.
– Вы!.. – удивленно произнес он, вглядываясь в меня. – Неужели не узнаете?.. Впрочем, это возможно, бороду я отпустил… Сахаров. Помните?
