Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.
– Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми – а дай за ними поволочиться. Вот это – наиболее опасные, – со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.
– Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, – на всякий случай пояснил капитан.
– А что там? – заинтересовался сержант.
– Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.
Остапчук подбил итоги:
– То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает – а они все куролесят.
– В общем, синяки налицо, но от чего конкретно – бог весть.
– История, – кивнул сержант, – обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.
– В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные – так он выразился.
– Ага, ага. А сам побитый что поет?
– Больше молчит.
Остапчук позволил себе усомниться:
– И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?
– А сигналов и не поступало, – охотно объяснил Сорокин, – никаких происшествий не зафиксировано.
– Ну а сам побитый?
– Колька утверждает, что тот брешет на голубом глазу, что на угол налетел, то ли то, не знаю что.
– А директор?
Сорокин скривился:
– Сейчас тебе дед Семен расстегнется и покается, что с пацанвой не сладил.
– Ну да.
– Вот и разберись, что там: ладно, если просто детская потасовка, а если что-то серьезное под ковер заметается? Товарищ Остапчук, выясни.
Сержант, козырнув, осушил свой стакан чаю, степенно облачился в плащ, фуражку надел и отправился выполнять приказание, всем своим видом показывая, что не считает это срочным делом.
– Теперь к тебе такой разговор, Сережа… – начал капитан, но был прерван.
В кабинет по-свойски, без малейшего стука, ворвались две красные, запыхавшиеся, с вытаращенными глазами девчонки. Вкатились колобками, домчали до середины кабинета и замерли, пытаясь отдышаться – или сообразить, как они сюда попали и что теперь делать.
У Акимова аж шрам задергался от острого дежавю, а Николай Николаевич, обождав, решил поторопить девчонок и строго спросил:
– Это что еще такое? Почему без стука, что за разгильдяйство?
Особа потоньше, на высоких тощих ногах, одетая похуже – Наташка Пожарская, – многообещающе выдохнула:
– Щаз.
Вторая – покруглее, со щеками, разряженная, как с картинки, – Сонька Палкина, – выпалила:
– Там душегубство!
– Че-го там? – переспросил капитан.
– Крово…пивство!
– Дед Коля, там тетка страшная, убийца! Сначала девочка была, как я, в красном пальто, красивом, во, – Соня, ухватив за по`лы, расставила свой наряд колокольчиком, – только в очках. Мы видели!
– А потом мы – раз, убежали, и Колька пришел ругаться, – затараторила Наташка.
Акимов, заметив, что лысина у руководства начинает наливаться кровью, поспешил вмешаться:
