Нет, на самом-то деле навес надо укреплять. Сергей не решился орудовать под ним (не ровен час, придавит) и, перетащив колоду чуть поодаль, наколол дров, тщательно, стараясь брать потоньше, натесал щепы для растопки.
Как-то раньше не задумывался, как они тут справляются, без мужских рук. Понятно, что в войну не такое терпели, да и сейчас в деревне несладко – но, во-первых, не война, во-вторых, те, что терпят, невесть где, а эти на глазах. Неловко. Сам-то живешь в тепле и холе, вода из крана, тепло – по трубам.
«Снова погнал свет спасать. Со своими бы делами сладить. А чего они сами?! Надо ходить, добиваться переселения. Что, они не знают, куда писать, обращаться? Наталье, положим, все трын-трава, а Катька что? Малого в руки – и вперед, добиваться… Отставить патетику, неси дрова».
Набрав полные руки дров, холодных, скользких, пошел обратно в сени.
– Ты где тут? Куда нести?
Сергеевна, наспех застегиваясь, выскочила со своей половины: шея-грудь нараспашку, шаль волочится.
– Ох, – Акимов поморщился, – Сергеевна, ну ты это…
– Ой, совсем одичала, – Катя, спохватившись, привела себя в порядок, платком покрыла голову. Надо ж, коса какая, узлом, и когда только отросла?
Вообще похорошела Катерина, слов нет. С тех пор как родила – округлилась, в глазах лисьих теперь доброта и спокойствие, движения вроде бы по-прежнему быстрые, порывистые, но теперь как чайка парит, как лебедь плывет. Этак присмотришься – и начнешь понимать, по каким причинам Введенский на зоне переживает.
Сергей не решился просто так скинуть дрова на пол, застыдился. Только что баб жалел, а чуть до дела – все свалить и бежать. Возиться с сырыми грязными полешками не хотелось, да все равно сложил аккуратно.
– Батюшки! Да чего вам беспокоиться, сами бы, – оказалось, что Катерина уже снова в сенях, а с ней – небольшой поднос с изящной каймой, на нем – чай горячий в подстаканнике, а если присмотреться, то и крошечная стопка, в которой что-то плещется.
– Что вам поесть предложить – не ведаю, – извинилась она, – вот разве огурцы остались, соленые?
– Да ничего, – заверил Акимов, как бы невзначай опрокинув содержимое «наперстка» и хрустнув названным продуктом.
– Моментально чаю, – приказала Катя, – простынете.
– Справедливо, – Сергей взял обеими озябшими руками стакан в подстаканнике, ощупал его: оп-па, а это что такое? Ишь ты, цацка какая.
Это не из скобяной лавки, не подтибрено из трехсот спальных вагонов прямого сообщения. Акимов поднес вещицу к керосинке – ух ты, прям произведение искусства. Райские птички-цветочки, сплошной модерн. И, к гадалке не ходи, никакая не латунь. И лафитник, из которого испил согревающего, тоже эдакий, очень похож на серебро, эмаль разноцветная, и на дне клеймо, «К» и «J», и внизу год, «1891». Такая же история украшала дно подстаканника.
– Сергеевна, а это что такое?
– Как что, посуда. Подстаканник и лафитник.
– Вижу, что не кастрюля. Спрашиваю откуда.
– Мастерская Густава Клингерта, – спокойно объяснила Катерина, – выполнял заказы для фирмы Карла Фаберже.
– Да уж понял, что не «Металлоширпотреб». Я спрашиваю, почему он тут. Не подлежит конфискации, нет? Серебро ведь.
Катерина фыркнула:
– А что полагается, уже конфисковали. Во всем доме ничего лишнего, только домашняя утварь. Хотите – проверьте, милости прошу.
– Ишь как заговорила ты, Катюха, совсем по-другому, – заметил, улыбнувшись, он.
