Хорошо помню папины руки с тонкими длинными пальцами, с аккуратно подстриженными ногтями. На тыльной стороне правой кисти у основания большого пальца была не очень яркая, малозаметная татуировка: красивая вязь грузинских инициалов. Я не люблю татуировки, тем более – надписи. Но папина выглядела, как изысканное украшение. Вены на кистях были рельефные, кожа смуглая, тонкая, мягкая. Я любила, сидя у папы на коленях, водить пальцем по узору татуировки, по каждой венке… (став взрослой, узнала, что папа сделал эту татуировку перед уходом на фронт для того, чтобы быть опознанным; он горько шутил, вспоминая свои юношеские иллюзорные представления о войне, а мне было не до смеха)…
Руки у папы всегда были безупречно чистые. Папа обладал какой-то врождённой чистотой, недоступной для грязи. Я не могу вспомнить случая, когда бы видела его в грязной или измятой одежде. Вот, например, как он ходил в лес за грибами. Грибы папа не ел, но очень любил собирать их. Мы тогда жили в Украинском Полесье, в гарнизоне. Прямо за КПП (контрольно-пропускной пункт) был соснячок, в котором водились маслята. Сборы начинались накануне. Папа доставал «гражданские» брюки, заново утюжил их так, чтобы на них были стрелки; проверял, не измялась ли в шкафу его «рабочая» куртка, «гражданская» рубашка… Затем наступала очередь обуви, и хотя папа никогда не оставлял её грязной, всё равно еще раз полировал её бархоткой. На рассвете папа надевал всю эту начищенную отутюженную амуницию, брал с собой корзинку, нож и отправлялся в лес. Выглядел он при этом как топ-модель.
Моя любимая тётя Фаня всякий раз удивлялась: «Николай, ну объясни, летаешь ты, что ли? Ведь шли мы все рядом, у нас обувь вся в грязи и чулки по колени сзади забрызганы, а твои брюки чистые и ботинки сияют, будто ты из дому не выходил!».
Тётя Фаня не просто любила папу, не просто восхищалась им, она его боготворила. Когда папа приезжал в Бердичев, тётя не знала, куда его посадить, чем накормить… Тётя Фанечка не раз мне признавалась, когда я была уже взрослая, что готова молиться на моего папу. Теперь я особенно хорошо понимаю, почему.
Я уже говорила о том, что в 1950 году мы с мамой и сестрёнкой были вынуждены поехать в Бердичев, где жила мамина семья (овдовевший отец, младшая сестра с мужем и двумя детьми и младший брат-старшеклассник), потому что папа в составе авиационной дивизии, в которой он тогда служил, участвовал в войне между Северной и Южной Кореей. Южной Корее «помогали» США, а Северной – Китай и СССР. Незадолго до нашего приезда муж тёти Фани, Айзенберг Михаил Львович, оказался в числе «масс», подвергшихся репрессиям. Куда увёз его среди ночи «чёрный воронок», за что, надолго ли – было неизвестно.
Летом 1952 года вернулся папа. Его было трудно узнать – он был не худой, а тощий, и глаза у него стали совсем другие – очень-очень грустные… Родина наградила папу званием подполковника и дополнительным отпуском. Узнав, что произошло с дядей Мишей, (не думаю, что мама могла написать ему об этом, потому что письма подвергались если не военной цензуре, то перлюстрации – точно), папа поехал в Киев. Не знаю, какие инстанции и каких начальников он там посещал; трудно сказать, что помогло: то, что он – боевой офицер, подполковник, прошедший две войны; или его фамилия, ведь Сталин был ещё у власти; то ли «звёзды так сошлись», но через какое-то достаточно короткое время дядя Миша вернулся. Вернулся покалеченный и физически и морально. Там, где он был, его пытали, били; били по ушам… Папа повёз дядю Мишу в Киев в военный госпиталь, где его оперировали (запомнила пугающие слова: «трепанация черепа»).
