– Потому что получается, что убила ты Машку Углину, гражданка Вострикова, – прошамкал едва слышно Степаныч и глянул на нее, болезненно сморщив лицо. – Что же ты наделала-то, Танька?! Что натворила-то?!
– Убила!!!
Она отпрянула от зеркала, пробежалась по разоренной вчерашним бешенством комнате, снова перепрыгнула через табуретку, но и не вздумала поднять. До нее ли сейчас! Потом резко встала посередине комнаты, развела руки в стороны, замотала головой.
– Степаныч, объясни толком, что случилось, я ничего не понимаю! – пропищала она голосом маленькой десятилетней девочки, которая не раз бегала к нему за помощью, если мальчишки соседские обижали. – Как убила?!
– У тебя надо спросить, Татьяна, как? Я знаю, что ли! Ты убивала, тебе и ответ держать.
– Я не убивала! Степаныч, ты что, меня не знаешь?! Да я всю жизнь на твоих глазах, да я на твоих коленках выросла, ты чего?! Я – убийца!!! Да ты что?!
В голове вдруг застучало, да больно так, хоть плачь. Даже лицо перестало тревожить. Пока даже не было понимания нелепой чужой смерти. А она, болтает Степаныч, случилась будто бы. И жалости к несчастной не было пока. Сейчас она даже затруднилась бы ответить, что чувствовала.
Растерянность. Слабость. Страх.
И заступиться на этот раз за нее было некому. Родителей уже три года как не было. Степаныч тут вот прямо, на ее скамейке сидя, открестился от нее. Обвиняет в чем-то страшном и смотрит ужасно так, непримиримо и неверяще.
– Я не убивала никого, и ты это знаешь!
– Знаю??? – зашипел он вдруг и закашлялся, надсадив горло непривычным для себя клекотом. – Да я уже ничего про вас не знаю, дуры вы чертовы! Спокойно все было в деревне. Жили хорошо, мирно. Сроду дворов не запирали, а тут убийство!!!
– Уже было в нашей деревне убийство, – надув губы, напомнила Татьяна. – Забыл?
– Ничего я не забыл! Только тот человек, которому башку дурную проломили, сам напрашивался. Он горя много кому принес, а... – Степаныч снова ударил себя по растопыренным коленкам, обтянутым тренировочными штанами. – А Маня-то кому дорогу перешла? Кому?
– Не знаю. – Таня закусила губу и отвернулась.
– А я знаю! Тебе! И каждый в деревне на тебя пальцем покажет, коли у них спросят. Все скажут, что мужика вы не поделили!
– Ну не поделили, и что с того?! Убивать, что ли, за это?!
– Вот именно, Татьяна, вот именно! – строго и назидательно проговорил Степаныч и начал медленно подниматься со скамейки, оставленной Татьяне в наследство бабкой. – А ты, получается, убила.
– Не убивала!
– А кто убил? Кто?!
Павел Степанович Бабенко так резво подскочил к ней, так профессионально крутанул ее за локоток на себя, что сам диву дался: откуда в его страдающем похмельной немощью организме такая прыть.
– А ну смотреть на меня, дура! – пророкотал он, хватая Таню за расцарапанный подбородок. – Смотреть на меня и отвечать!
– Чего отвечать-то, Павел Степанович? – Татьяна испуганно моргала и даже не пыталась вырваться, хотя подбородок ныл и пощипывал.
– Когда ты с ней на том берегу пересеклась? Отвечай! Смотреть мне в глаза!
– На каком берегу? Не была я ни на каком берегу, – залопотала она, не отводя глаз. – Она ко мне домой примчалась как ненормальная. Начала орать: где он и все такое...
– Что все такое? Что?!
– Да... Да цветы мне Игорек подарил. Просто так подарил. Сказал, что день ангела мой был. А был он или нет, не знаю. Может, он просто предлог искал, чтобы подарить мне розы эти.
