– Вы говорите чересчур умно, господин капитан. Это не для меня.
– Значит, ты сильная, но безмозглая личность.
– Уж чего-чего, а силы у меня хватает. Я могу один опрокинуть автомобиль. Показать?
– Не надо. Вот что: тысячи людей ежедневно совершают куда более кошмарные преступления, чем ты, и остаются безнаказанными. Более того, эти люди процветают. Но тем не менее дисциплина в моей роте должна быть железной, поэтому я велю расстрелять тебя. Ты уж извини, братец.
Когда сильную личность тащили к стенке, она визжала, как резаная свинья.
Еще через два месяца произошёл эпизод, который в значительной степени способствовал тому, чтобы мой командирский авторитет сделался непререкаемым.
Понять описываемый факт и не усомниться в его достоверности можно лишь, зная то обстоятельство, что Аурика с незапамятных времён находилась на военном положении, которое было не чем иным, как узаконенным беззаконием. Любой воинский начальник, даже самый маленький, осуществлял в этой стране верховную власть, а также творил суд и расправу на всей территории, занимаемой в данную минуту его подразделением.
В середине января наш батальон отбыл на тактические учения в район небольшого городка, расположенного километрах в двадцати от Ла Паломы. Моя рота была расквартирована в центральной части этого населенного пункта. Крашке на время реквизировал для меня и себя один этаж просторного дома, принадлежавшего крупному скототорговцу. Дом был обставлен старинной мебелью. На стенах висели потускневшие картины и даже одно настоящее венецианское зеркало, перед которым я имел обыкновение бриться по утрам.
Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом – командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.
Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.
– Повесить сукина сына! – распорядился я. – И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!
– Но, сэр… – медлил офицер.
– Что ещё? – спросил я недовольно.
– Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек – владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.
– Как?! Ведь в Легионе служат только иностранцы!
– Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.
– Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!
Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.
– Ты понял, за что я убил его?
Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.
– Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.
– Слушаюсь, сэр, – пролепетал сержант и мгновенно исчез.
Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я командирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.
