В окне было стекло, закрытое, мутное, но она видела кусочек неба! Свет из окошка попадал ей на лицо, освещал пальцы. Рами смотрела вверх и разговаривала с мамой. Мама где-то обязательно там – в бесконечной синеве. Конечно, мама стала ангелом и наблюдает за своей любимой дочкой, пусть даже спрятавшейся в подвале. Они слышат и видят друг друга, когда дочка стоит, балансируя на шаткой пирамиде из стульев, высоко от пола, но далеко от неба с мамой.
Всегда, когда она стояла под окном, оттуда лился очень яркий свет, свет дня – особенно нежный. Ни деревьев, ни каких-то зданий не было видно из окошка, только небо. Мама смотрит на нее оттуда и утешает, говоря своим родным ласковым голосом слова, которые ей уже давно никто не говорил:
– Доченька, я с тобой, я тебя люблю, мы вместе.
И текли слезы, не выплаканные наверху, среди ее опекунов, ее семьи, которая и не семья вовсе. Разве что папа, очень занятый на своей непонятной работе? Что за работа у отца, то было ей неведомо – она не интересовалась. Ей не позволено ничего знать более, чем до нее доводили взрослые.
Мама слышала, переживала о доченьке. А дочка слушала ее ответы, советы, утешения. Ласковые слова мамы. И хотела многое рассказать.
Рассказать о невзгодах. О недружелюбии братьев. О тщательно замаскированной, но все-таки, как кажется ей, любви папы. Она тоже его любит, но ей запрещено выражать чувства к отцу. Лишь принятие подарков, которые совсем ей не нужны. Даримые как-то стеснительно, лишь как символ мнимого внимания и напоминания, что она, его дочка, тоже живет. Говорить об ограничениях, которые папа считает оправданными. Рассказать о том, как упала с лошади, которая вдруг взбрыкнула и понеслась. Разбила коленки – сильно разбила до крови, но поднялась сама. Сжимая зубы, но не от боли – от стыда за неудачу, – гордо распрямившись, принялась успокаивать ту самую лошадь, не обращая внимания на кровь, струившуюся по худым девичьим ногам на желтую пыль и песок. Девочка видела плохо скрываемые усмешки на лицах братьев, стоящих тут же и как бы ищущих в ее побледневшем лице хоть капельку горя, чтобы утешить свое тщеславие. Она была очень гордая и защищала саму себя гордостью. Ни слезинки тогда. Нельзя тогда – в окружении ее недругов, которые выполняют роль надсмотрщиков, постоянно своим присутствием напоминающих ей о ее «вине». И она слышит их гадкие разговоры о ее умершей маме, специально сказанные громким шепотом.
Досада сыновей на своего отца за измену маме выходила своей ненавистью на сестру по отцу в виде насмешек и мелких провокаций. Ведь на ту лошадь не сел ни один из братьев, зная, что лошадь чем-то возбуждена и непокорна, но она все равно села на лошадь, чтобы доказать – она их не боится!
Вдруг стулья под ней зашатались от неловкого движения, и она полетела вниз с верхотуры. Больно ударилась об пол, ушибла сильно руку, но она не кричала от боли – не хотела, чтобы ей запретили бывать в ее подвальчике. Поднялась наверх сама, в ссадинах, прижимая обездвиженную руку к груди. И книгу – она никогда не оставляла книги свои в темноте.
То, что сломала правую руку, ей не принесло какое-то неудобство, ведь ее левая – она такая же умелая, как и правая, вот когда пригодилось ее «проклятие».
Детские кости быстро срастаются – рука вновь стала послушной. И Рами опять, спустившись в подвал, ставила стулья в пирамиду и тянулась к окну. К маме. И небу.
