На пожелтевшей от времени плотной «настоящей» бумаге убористым, четким почерком было написано нечто невероятное:
«К работам профессора Варченко я был привлечен в начале двадцатых годов, но поначалу не представлял всего размаха и глубины исследований. В ту пору я был студентом филологического факультета и увлекался историей Древнего Востока.
Мои способности, очевидно, выделили меня из общей массы студентов. И мой педагог, доцент Рубинин Моисей Авенирович, однажды попросил меня помочь ему в составлении комментариев к переводу тибетских текстов и, видимо, остался доволен результатами. Аналогичные поручения он стал давать мне довольно часто, намекая время от времени, что эта работа открывает мне двери в высшее преподавательское сообщество. Впрочем, в конце концов именно так и случилось.
Однажды, кажется в 1925 году, Рубинин пригласил меня на симпозиум. Уверен, вы помните: слово это в переводе с древнегреческого означает «совместное винопитие». В традициях лаборатории Варченко это было именно „винопитие“, а не пьянка, ибо пили весьма воздержанно и только изысканные вина.
Начинался же симпозиум с докладов, которые потом мы и обсуждали.
Вот на самом первом симпозиуме, который мне довелось посетить, все и началось. Докладывали комментарии к тибетским текстам, подобные тем, которые составлял и я. Поначалу я слушал с трепетом, но вскоре заметил несколько досадных неточностей. Делать замечания в первый же раз я опасался и промолчал. Молчание мое, однако, вскоре прервалось. Вы догадываетесь, что стало причиной тому?
Да, выпив стакан настоящего грузинского вина, я слегка захмелел и, оказавшись рядом с ученым, делавшим тот злополучный доклад, не сдержался. Мой сосед, значительно старше меня и уважаемый в научных кругах, вспылил, назвал меня „невеждой“.
Я уже готов был извиниться или вообще бежать куда глаза глядят, если бы другой сосед, сидевший напротив нас, не заинтересовался: что я конкретно имею в виду? Мой ответ затянулся минут на двадцать, и почти сразу же я оказался в центре внимания. Потом я узнал, что аргументы, приведенные мной, для многих стали подлинным открытием и, пожалуй, даже шоком, учитывая мой юный возраст.
Спустя три дня Рубинин сообщил, что сам профессор Варченко приглашает нас с ним для беседы. Именно с того времени я стал фактически сотрудником „лаборатории Варченко“. Пишу именно так, чтобы вы поняли: никакого формального присовокупления моего к научной группе не состоялось.
Формально „группы Варченко“ и не существовало. Не было никаких списков, кабинетов с табличками, как не было и ведомостей по выдаче нам денежных средств.
Сам Варченко располагался и проводил опыты в помещениях, находившихся в глубине дворов на Рождественской улице, что отходят от Суворовского проспекта в Ленинграде. Там мы собирались время от времени именно на наши симпозиумы.
В остальном же, а это была львиная доля всего времени, мы работали у себя дома, навещая друг друга и обсуждая наши работы, если была нужда. К тому же я в скором времени стал преподавателем одного из институтов.
Надо сказать, что обстановка в „группе“ была довольно напряженной, но открылось мне это не сразу. Лишь спустя два года я начал разбираться в тех хитросплетениях, которые уже существовали и без знания которых выжить там не представлялось возможным.
Дело в том, что научные проблемы были не главными во всей системе отношений. Оплата труда каждого члена коллектива являлась делом его отношений с Варченко. Только он определял, сколько стоит каждый сотрудник и как необходимо вознаградить его труд. Естественно, насколько высоко оплачивался труд самого профессора, никто не знал.
