– Уж извини, сыночек. Сама не знаю, как это я, глупая…
Домашним же своим, лишь только вспоминали про сон, делала знак молчать, прижимая палец к губам, решительно пресекала все разговоры. И Алексею строго-настрого велела: во дворе об этом ни слова. Никакому там Наумке-столяру – никому. Чудо на то и чудо, что оно не для молвы, а для благодарной молитвы наедине со святым образом, перед пылающей свечой, перед горящей лампадой.
Вот и Агафья Фотиевна потом долго молилась. Молилась украдкой, втихомолку, благодаря Богородицу за обетование во сне и чудесное спасение сына…
Было же все так.
Рослый, сильный и крепкий, как все Машнины, Прохор болел редко, но уж если сляжет, то надолго, а главное, всякий раз и не разберешь толком, какой у него недуг, от чего его лечить-пользовать. В этом он тоже походил на отца, да и с братом подобное иногда случалось: то на зависть здоровы, ни на что не жалуются, похаживают, посвистывают, но уж если скрутит так скрутит.
Вот и полгода назад Прохор тяжко занемог, его уложили в постель, и вся семья за ним заботливо ухаживала. Бабушка Феодосия Наумовна, несмотря на собственные хвори, подолгу сидела рядом с его постелью, поправляла одеяло, трогала лоб морщинистой ладошкой, что-то причитала, святых на помощь звала, а Параскева та просто от него не отходила, да и Алексей всегда был наготове и лишь ждал случая хоть чем-то помочь брату.
Может, в аптеку сбегать; может, доктора привести.
Докторов же каких только к нему не приглашали – и здешних, из Курска, и из других городов. Даже в Киев посылали за знаменитым немцем Гартманом, стариком с покатым розовым лбом, выпученными по-рачьи глазами и клочковатыми бакенбардами, и тот, роняя пенсне, долго осматривал Прохора, мял ему живот, что-то про себя бубнил, гымкал, фукал, а затем, брызгая чернилами, размашисто выписывал гусиным пером рецепты.
Но никакое лечение пользы не приносило, даже назначенное знаменитым немцем. И хотя Машнины старались отгонять дурные мысли, не поддаваться им, все чаще закрадывалось зловещее предчувствие, что не выздоровеет Прохор, надо готовиться к самой худшей беде. Агафья Фотиевна тайком утирала слезы, Феодосия Наумовна непривычно тихо покашливала, прижимая к губам платок, Алексей и Параскева пусто смотрели в окно.
Но не угасала и надежда – не столько на докторов, сколько на милость Божью и заступничество Царицы Небесной. Не угасала, светилась, мерцала, как трепещущий огонек лампадки, – вот только на что ее излить, с чем связать? И как только разнеслась молва о крестном ходе с иконой Богородицы «Знамение», что в пятницу пойдет от монастыря, она вспыхнула с новой силой.
Надежда!
Слепая, отчаянная, лихорадочная. Напрямую ее не высказывали, словно сговорившись молчать, но каждый про себя упорно думал лишь об одном, ничего вокруг не видя, и от этого все не ладилось, не задавалось, падало из рук. Параскева в который раз бралась мести полы и, словно зачарованная, забывала на пороге веник. У Алексея, прибивавшего что-то в соседней комнате, гнулись гвозди и соскальзывал молоток. А у Феодосии Наумовны застревала в ткани игла, которой она пришивала пуговицу, и спадал с пальца наперсток, закатываясь под стол. Каждый настойчиво думал, думал, думал: «Икона поможет… помогла бы». Изнывая от нетерпения, считали дни, оставшиеся до крестного хода: вторник, среда, четверг… скоро! В пятницу!
