– Тогда возьми это, – сказал он. – И мой амулет, – он снял с шеи скарабея, прохладного, как воды Нила, и надел ей на шею. – Пусть он хранит тебя от теней Анубиса, пока твои руки творят.
Лайла сжала амулет, его холод обжёг её кожу, но дал силу. За окном Нил сверкал под звёздами, как путь в иной мир, а где-то вдали дворец возвышался, золотой и грозный, словно лик самого Ра. Она вернулась к столу, её пальцы взяли уголь, и ночь обняла её, как плащ Исиды.
Факелы трещали, бросая пляшущие тени на глиняные стены, пока Лайла склонялась над папирусом. Её руки, тонкие, но уверенные, выводили линии маски – строгие, как суд Осириса, и изящные, как крылья Гора. Уголь скрипел, оставляя следы, что оживали под её взглядом: золотые пластины, лазуритовые глаза, узоры, что шептались о вечности. Ночь струилась тихим потоком, звёзды Нут смотрели сквозь проём в стене, а Лайла рисовала, забыв о сне. Её волосы, чёрные, как пустыня в тени, падали на лицо, но она отбрасывала их резким движением, не отрываясь от работы. Амулет скарабея лежал на груди, тёплый от её кожи, как благословение отца.
Когда первые лучи Ра коснулись песка за окном, Лайла отложила уголь. Её пальцы ныли, словно обожжённые жаром печи, глаза горели от бессонной ночи, но эскиз был готов – маска Сенмута сияла на папирусе, живая, как душа, что ждала полей Иалу. Линии её были строгими, как суд Осириса, и изящными, как крылья Гора, а лазуритовые глаза смотрели в вечность. Лайла свернула папирус, сжала его под мышкой и поднялась, её платье шуршало, запылённое углём и песком, что оседал на полу мастерской. Хапи спал в углу, его дыхание было тяжёлым, как труд ювелира, что гнул золото под волей богов, и Лайла не решилась нарушить его покой. Она шагнула к двери, сердце её билось, как барабан перед битвой, но шаг был твёрд, как камень храма.
Солнце стояло низко, его свет золотил улицы Фив, пробуждая город от объятий Нут. Лайла вышла из мастерской, песок хрустел под её сандалиями, а Нил сверкал вдали, манящий и грозный, как путь к вратам Анубиса. Она натянула на голову край льняного платка, что отец велел взять, укрываясь от первых лучей Ра, но не двинулась к дворцу сразу. Усталость сковала её тело, как цепи, что держат души в Дуате, и, немного постояв в тени освежающего утра, она вернулась к столу. Ей нужно было собраться с силами – путь к трону был не для слабых, а эскиз, её дар Сенмуту, требовал, чтобы она предстала перед фараоном достойно. Она присела, глядя на свёрток, и прошептала: «Тот, дай мне ясности». Амулет скарабея лежал на её груди, тёплый от кожи, как благословение отца, что хранил её в ночи.
Часы текли, как воды Нила в половодье. Лайла ждала, пока жар в груди утихнет, пока пальцы перестанут дрожать от напряжения ночи. Она выпила воды из глиняной чаши, прохлада её освежила горло, и съела кусок хлеба, что лежал на полке, – скромный дар, чтобы укрепить тело перед дорогой. Хапи проснулся, когда солнце поднялось выше, его глаза, мутные от сна, нашли дочь. Он кивнул, не говоря ни слова, но в его взгляде была гордость, как свет Ра в полдень.
Солнце стояло в зените, раскаляя песок под её ногами добела, когда Лайла наконец покинула мастерскую, направляясь к дворцу. Она натянула платок плотнее, его край трепетал на ветру, защищая её от палящих лучей Ра, что жгли, как гнев Сета. Улицы ремесленного квартала бурлили жизнью: гончары выкрикивали цены на кувшины, дети гоняли палками облезлую кошку, что шипела в пыли, а из соседней кузницы доносился звон молота о наковальню, резкий, как голос Монту. Над всем этим витал запах жареной рыбы и свежего хлеба, смешанный с пылью, что поднималась от повозок, запряжённых ослами, чьи копыта выбивали ритм на песке.
