«Не бог весть какое, но все-таки оружие, во всяком случае – это лучше, чем кочерга», – успокаивала себя я, хотя на душе у меня скребли кошки и для спокойствия оснований было меньше, чем когда бы то ни было за всю мою жизнь.
Через час вотчина Синицына представляла из себя неприступный форт, насколько это позволяли мои физические силы и соответствовало моим представлениям о фортификации.
Я почувствовала себя эдаким куперовским Зверобоем в ожидании отряда гуронов, и это заставило меня позабыть о мистическом страхе перед мертвыми, один вид которых еще недавно приводил меня в трепет. Гостиная была единственной в доме комнатой, закрывавшейся изнутри, и мне ничего не оставалось, как избрать ее местом своей обороны.
К ее дверям я придвинула всю находившуюся в доме мебель и сундуки, что смогла сдвинуть с места. Но в основном рассчитывала на ружья и на то впечатление, что произведут на мужиков звуки их выстрелов.
Время от времени я поглядывала в окна, с минуты на минуту ожидая появления моих «гуронов» с вилами и топорами. И, несмотря на всю свою решимость, молила Бога, чтобы они оказались трусами.
«Сохрани нас Бог от русского бунта», – не очень верно процитировала я вновь вошедшего в последнее время в моду Александра Пушкина и впервые в жизни всем своим нутром поняла смысл этих грозных строк-предупреждения.
Мне казалось, что воздух за окном наполнился каким-то тревожным желтовато-сиреневым светом, и солнце отвернулось от земли, не желая наблюдать предстоящей резни.
Время, казалось, остановилось. Каждые пять минут я смотрела на часы и даже подносила их к уху, чтобы удостовериться, что они не сломались и не отказались мне служить в самый ответственный момент.
Но брегет звонко и равнодушно отстукивал секунды и не желал ради меня передвигать свои стрелки хотя бы на гран быстрее положенного.
В тот момент, когда мои нервы были натянуты до последнего предела, страшный раскат грома, казалось, расколол небо пополам, и начался первый по-настоящему весенний проливной дождь, конца которому не предвиделось…
«Степан теперь точно не доедет», – сказала я себе мысленно.
Разверзлись хляби небесные – кажется, так говорят в народе.
Именно с этих русских слов начинается третья глава первой повести или романа, не знаю, как точнее назвать, написанного около ста лет тому назад по воспоминаниям юности Екатериной Алексеевной Арсаньевой. И эти совершенно русские слова после сплошного потока французской речи производят впечатление молнии, сверкнувшей среди темного предвечернего неба.
Дождь хлестал за окном с такой силой, что, казалось, вырвалась на волю некая неведомая стихия, закованная до времени во спасение человечества, а теперь за грехи наши отпущенная на свободу. И она не успокоится до тех пор, пока последний человек не покинет эту грешную землю, лишенный света, тепла и хотя бы маленького клочка суши.
Я не могла вспомнить ничего подобного за всю свою жизнь. Даже думать о том, что полиция хотя бы попытается добраться до меня в такую погоду, было бы верхом легкомыслия. С другой стороны, и мужики до конца этого вселенского потопа вряд ли решились бы на приступ.
Поэтому я покинула свой наблюдательный пункт у окна, тем более что за окном не было видно ни зги.
Мертвые тела по-прежнему лежали посреди комнаты, и я уже почти привыкла к их присутствию, насколько может человек привыкнуть к присутствию в доме смерти.
