В Москве до самолета во Владивосток у меня было почти два часа. Я пыталась представить себе, чем в это время, пока я тихонько оплакиваю свою судьбу, мог бы заниматься Алекс. И вдруг осознала, что совсем ничего не знаю о нем. За эти дни мы много разговаривали, но как-то получалось, что только обо мне. Алекс интересовался, расспрашивал, внимательно слушал, но все обо мне. О нем я не знала ничего, даже сколько ему лет. Мне казалось, он старше меня лет на семь – восемь. Я знала лишь, что он иностранец, превосходно говоривший по-русски, и что он, по-видимому, очень богат, о чем можно было судить по его неброским, но дорогим вещам, привычке выбирать лучшее, ни в чем себе не отказывать, позволять себе все, что угодно, не задумываясь и расплачиваться, не глядя на счета. И больше абсолютно ничего.
Поток этих моих мыслей прервала другая. Я вдруг не просто представила, а физически ощутила, что нас будет разделять расстояние почти в десять тысяч километров, а если Алекс, будучи иностранцем, уедет дальше на запад, то еще больше. И это расстояние представилось мне огромной, просто гигантской пропастью, не оставляющей никаких шансов когда-либо встретиться вновь.
Я и так пыталась изо всех сил сдерживать слезы, не желая разрыдаться на глазах нескольких сотен человек. От новой волны отчаяния меня спасло объявление о начале посадки.
Рейсы Владивосток – Москва и обратно выполняются большими самолетами, вмещающими почти триста человек, и они всегда заполнены. Вот и сейчас толпа людей поднималась со своих кресел в зале ожидания и выстраивалась в очередь к телетрапу. Я встала не сразу, спешить было некуда. И тем не менее, когда в самолете я заняла свое место, салон был еще далеко не заполнен. Зарегистрировалась я заранее, через онлайн бронирование. Полностью поглощенная Алексом, я напрочь забыло о необходимости сделать это. Алекс напомнил. Мы сделали это вместе. Место я выбирала еще при покупке билета и выбрала тогда тринадцатый ряд. Для меня тринадцать – это счастливое число. Тринадцатого мне обычно везет, вопреки суевериям.
Сейчас, заняв свое место у иллюминатора, я вспоминала об этом, наблюдая, как с другой стороны от прохода в средний ряд из четырех кресел рассаживаются люди. Пассажиры все заходили, двигались по проходам, останавливались возле своих мест, начинали распихивать «ручную кладь» размерами иногда больше моего чемодана, сданного в багаж, ругались, что кто-то раньше них успел занять ценное багажное место, задерживали остальных, которые нетерпеливо подгоняли неудачника. Стюардессы носились по салону в поисках свободных багажных полок, с треском захлопывая уже заполненные. В общем, в самолете царила обычная предвзлетная суета, которая при других обстоятельствах, возможно, и повеселила бы меня, но сейчас мне было все равно, и я лишь слегка удивилась, что место у прохода рядом со мной до сих пор не занято. Меня, честно говоря, абсолютно не интересовало, кто будет моим соседом. Я отвернулась и уставилась в иллюминатор.
Самолет должен был взлетать в 20.40, и на улице уже было темно. Даже в самом начале лета здесь, на западе, темнеет рано. Пошел дождь, и прожектора аэропорта и фары служебных машин миллионы раз отражались в капельках за окном. Они то медленнее, то быстрее сползали по толстому стеклу и, задерживаясь у его края, исчезали внизу. На их месте тут же возникали новые, подгоняя запоздавшие дождинки уступить им место на поверхности окна. И, завидуя этому беззаботному движению капель, мои так долго сдерживаемые слезы вдруг сами собой потекли из глаз.
