– Черт возьми! Пойдет прямиком к овсу, особенно если заменить овес птицей.
– Вы ошибаетесь, друзья! – проговорил Буридан. – Этот осел, мучимый жаждой в той же мере, что и голодом, осел, одинаково склоняющейся к овсу и воде, так вот, этот осел не сможет ни есть, ни пить! Так как, если он направится к воде, его убьет голод, если же пойдет к овсу, то умрет от жажды. Стало быть, ему придется умирать от голода и жажды на месте. Вот так вот.
– Пьян! – пробормотали их величества. – Да он пьян как сапожник!
– Я говорю, – продолжал Буридан, – что не в силах выбрать между пулярками «Глоткорезки» и белым вином «Истинного Рога», я говорю, что находясь на одинаковом расстоянии от одного и другого заведения, я не могу отсюда сдвинуться. Прощайте, друзья!..
И, устроившись поудобнее у каменной тумбы, Буридан захрапел.
– Прощай, – проговорил ошеломленный логикой Буридана Рике Одрио, – пойду в «Истинный Рог» пропивать твой экю. Прощай!
Король Базоши и император Галилеи, бросив последний взгляд на уснувшего Буридана, в последний раз покачав головами, разошлись каждый в свою сторону, но одинаково пошатываясь и пытаясь разобраться в парадоксе, где столь нелепую роль играл буриданов осел[12].
Не прошли они и двадцати шагов, как Буридан вскочил на ноги и, более проворный, чем когда-либо, удалился, даже ничуточки не пошатываясь.
– К черту этих пьяниц! – бормотал он себе под нос, ускоряя шаг. – Наверное, не избавился бы от них и к рассвету. Все-таки не мешало бы посмотреть, не дожидается ли меня кто, случаем, у Нельской башни. В конце концов, я опаздываю всего на полтора часа… Говорят, король Филипп, отец нашего сира, прибыл в Монс-ан-Пюэль с двухчасовым опозданием, что не помешало ему выиграть сражение…[13]
Втайне гордый таким своим сравнением с Филиппом Красивым, имея в запасе на полчаса больше, нежели монарх, Буридан прибыл на берег Сены, неподалеку от могучей башни Лувра, которая высилась почти напротив Нельской башни.
– Окна освещены! – прошептал он. – Стало быть, меня ждут?
Где-то вдали раздался голос ночного сторожа:
– Жители Парижа, полночь!..
Буридан подошел к кромке воды, где шуршали по песку небольшие волны. Там, на некотором расстоянии друг от друга, в землю были вбиты несколько крепких свай; с каждой их них свисала цепочка, конец которой был закреплен на корме лодки.
Недолго раздумывая, Буридан отцепил первый попавшийся ялик, запрыгнул внутрь и принялся грести, или скорее галанить, как тогда делали моряки на Сене. Стоя на корме челнока, он держал курс на Нельскую башню, с небывалым волнением глядя на ее мрачный силуэт, выделявшийся даже на фоне темного неба.
Откуда шло это, столь непонятное ему волнение?
А оттуда, что Буридан умел видеть, иными словами, умел извлекать из любого зрелища самую суть, необходимую часть восприятия. Существуют натуры, от которых восприятие сути ускользает, у которых оно притупляется, и, в общем-то, они из числа самых счастливых; есть и другие – такие, которые его получают, осмысливают и даже преувеличивают.
Буридан принадлежал к последним.
Вы когда-нибудь замечали, читатель, как благопристойный фасад приличного буржуазного дома, вполне спокойного, тихого, вдруг почему-то внушает вам инстинктивный ужас? Как на углу улицы, на опушке леса перед вами внезапно вырастает чья-то бандитская физиономия?.. Откуда идут эти впечатления? Живут ли они в вас сами по себе? Производите ли вы их неосознанно? Или же у всех вещей есть свое лицо – радостное либо же печальное? А что если все вещи имеют свою непроницаемую душу, которая хранит глубокие тайны и которая внезапно выдает их прохожему? Кто знает?
