Почти тотчас снаружи донёсся сердитый крик матери.
Сейчас войдёт, схватит винного и…
Аодх, приученный, что справедливой кары не бегают, зачем-то поднял другую половинку чаши, бросился через порог.
Мать, красная от досады и гнева, голосила на весь двор, таская за ухо Сквару. Тот кривился, прыгал с ноги на ногу, но вырываться не смел.
Аодх невнятно вскрикнул, побежал к ним. Он заливался слезами, показывал осколок и тыкал себя пальцами в грудь. Вот, вот я, казните!
Мать обернулась. Тут же всё поняла. Выпустила намятое ухо, обняла сразу обоих и тоежь расплакалась.
Отец выглядывал из ремесленной, держа в руках заготовку для снегоступа. Дедушка закрывал утиный хлевок…
Поздно вечером, когда все улеглись и затихли, Аодх пригрелся под боком у старшего брата. И впервые за долгое время уснул спокойно и крепко.
Он ещё не умел понять: как того ни желай, минувшее не вернётся. Клади новое начало на пепелище былого – вот единственный путь.
Чашу отец склеил яичным белком. Она и теперь отсвечивала голубыми боками, красуясь рядом с божницей. Пеньки в шутку называли её братиной…
Зеленец, куда вёз подарки Пенёк, назывался просто и хорошо: Житая Росточь. Сразу видишь сильное ключище, занятое богатой, крепкой семьёй. Там, где тёплое дыхание вара давало бой многолетней зиме, туман клубился стеной. Сероватые клубы неспешно ползли вверх, утекая в низкие облака.
– Светелко, – окликнул Жог.
Он даже остановился. Светел подбежал, с готовностью кивнул:
– Не пойду в мыльню с ними, атя.
– И ты, Скварко, – продолжал отец. – Воробьи машисто живут, лакомо, не нам верста. Могут ласково принять, но и загордовать могут…
– Звигуры, – пробормотал старший, выговорив прозвище хозяев так, как предпочитали они сами, на андархский лад.
– Вот именно, – кивнул Жог. – На вас моя надея, ребятки.
Светел повернулся идти, но всё-таки буркнул:
– Что же в гости звать, чтобы смеяться потом.
Жог несильно шлёпнул его концом кайка пониже спины:
– А ты, как придём, покрепче молчи. Особенно когда котляры наедут. И леворучье своё, смотри, не очень оказывай.
Глаза у Светела стали круглые.
– Не то заберут?..
Сквара нахмурился:
– Мы им так заберём…
Брови у него были длинные и прямые, гладкие у висков и пушистые к переносью. Оттого хмурился он грозно, по-взрослому. Светел привычно и крепко надеялся на заступу старшего брата, но в этот раз вдруг подумалось: «Ознобише, поди, тоже так сказывали…»
Пенёк твёрдо приговорил:
– Горшок котлу не товарищ! Мы никогда царям обязаны не были, а нынешним царевичам и подавно. Ни мехами, ни кровью. И сирот, чтобы котлярам с рук сбывать, у нас не ведётся, не наш это обычай. Просто… Тебя нам вверили, чтобы на Коновом Вене возрос. Вот велик поднимешься, сам за себя и решишь. А до тех пор зачем людям языками болтать?
Светел кивнул с облегчением. Отец был, по обыкновению, прав.
– Хорошо, атя.
Жог, спохватившись, окликнул:
– Скварко! Штаны новые вздень!
Когда-то давно, когда ещё светило солнце, Берёга Звигур приехал в правобережье на большой торг. Привёз жену Обороху и младшего на ту пору сынка. Они уже знали, что судьба Лыкасику – котёл, царская чадь. Мать баловала его, как умела. И допестовалась беды: дитятко подавилось тестяным шариком, варенным в меду. Женщина растерялась, начала уже выть… Суровая Ергá Корениха, Скварина бабушка, перехватила у неё малыша. Да так ловко тряхнула, что шарик выкатился наземь.
