– Ну точно поладим! – веселится он еще больше. – У тебя же брови как у моего кота. То-то я думаю, хрюкало знакомое!
Я и сама немного добрею.
– Кота? – бурчу. Так, чтобы он не понял, что мне приятно стало. – У тебя есть кот?
Ну как же это – кот? Здесь, что ли?
– Был, – пожимает плечами, – Уже умер.
Дуралей несчастный!
– Я пошла! – бросаю в него, как огрызком, – Мне доче позвонить надо.
– Нету тебя никакой дочи! – орет он мне в спину. – Ты ее нарочно выдумала!
Разворачиваюсь и тоже кричу – так, что, кажется, лопну:
– Нет, есть!
– А вот и нет! – он дергается, как от укола, – Ты помешанная!
Подлетает и срывает мой берет.
– И лысая!
Я думала, смеяться станет.
А он этот берет к себе прижимает. Как кота того, с которым мы бровями похожи. И шепчет:
– Лысая-лысая.
Как будто сейчас заплачет.
Потом вдруг назад ка-ак швырнет:
– На! И не подходи ко мне больше!
Будто я заразная!
– Сам не подходи, – я машу на него беретом. – А то хуже будет!
Он не идет. Снова в небо смотрит.
– Наградил господь соседством, – шепчет ему обиженно. – Это же дура дурой какая-то.
– Не ябедничай, – я корчу рожу. – Небо таких не любит.
– Небо всяких любит, – отвечает он спокойно, – Оно милосердное.
«А вдруг правда?» – думаю я. Но не верю.
Я всем не верю. Даже себе.
ПЕТРОВИЧ
– Так что ты решил? – спросил меня за ужином Голик.
Я в него прямо плюнуть хотел! Но потом вижу – и правда интересуется.
– А что я могу решить, – ворчу, – когда за меня уже всё решили.
– Ну-у-у, не зна-а-аю, – тянет он. – Сходи к директору, скажи, что ты не согласен. Он же тоже человек. Должен понять.
Голенький за ужином почему-то всегда особенно участливый. Есть у меня подозрение, что нам в гуляш какую-то байду подсыпают. Вот он и добреет, это барахло потрепанное.
– Без тебя обойдусь, – говорю. – Нашелся тут советчик.
– Ну и сиди молчи тогда! – огрызается Голик. – Чего раскудахтался?!
– Ты сам сиди! – вскидываюсь я. – Пока не схлопотал по загривку.
– А ну стихли оба! – Серафимовна привычно грозит нам из своего угла. Надо бы ей табличку смастерить «Эмир-базар». Над головой повесить. Чтобы все непосвященные знали, с кем дело имеют.
– Ты фасоль-то будешь? – примирительно буркает Голенький. И намою тарелку такими глазами смотрит, как будто его не кормили лет сто. Ха-ха! Сам-то вон какую морду разъел на буржуйских харчах.
– Не буду, – говорю. – На, давись! Будешь потом на весь блок вонять.
– Вот что ты за человек такой, а? – Голик хватает вилку и чуть ли не носом тюкается в эту фасоль. – Что ни слово, то мусор.
– Да-да, жри давай и не заговаривайся! – подбадриваю я.
– Не рот, а сточная канава какая-то, – никак не успокаивается Голик. – Что за человек?!
Треснуть ему, что ли?
– А я не человек, – говорю, – Ты сам знаешь.
– Знаю-знаю, – он смачно похрюкивает. Это уже от удовольствия!
«Вот же чухло», – беззлобно думаю я. Ну правда, вылитый хрюша!
– Все, пошли! – Голик со вздохом отставляет от себя пустую посудину, попутно дожевывая. – В актовом зале собираемся.
Я отмахиваюсь:
– С какого такого вдруг?
– Сейчас директор выступать будет, – Голик дергает меня за рукав, – Расскажет про этих – наших. Подселенцев!
– Ты иди, а я тут посижу, – отнекиваюсь я, – Устал чего-то.
– Отчего ты устал, дядя? – он с силой тащит меня за рукав. – Пошли, кому говорю! Пока Серафимовна тебя под зад ногой не выпроводила.
А вот это и правда угроза! Там же не нога, а чугун!
Мы как-то с Казбеком повадились у Серафимовны яблоки из кладовой тягать. И вот однажды она нас таки прищучила. Казбек – чечен этот ушлый – сразу смылся. А мне по самую макушку влетело и до самого низа дошло. Задница до сих пор горит, как вспомню. Серафимовна, видно, в прошлой жизни футболистом была. В высшей лиге за каких-нибудь комитаджей играла!
