Где-то уже в декабре, перед Новым годом, тетя Маруся выкупила праздничный паек и понесла домой. Нас-то в квартире не было, дядя Леня умер, и они переселились в кухню, т.к. в ней не было окон, ниоткуда не дуло – вроде теплее.
Юрочка был очень плох и попросил у нее в рот положить чего-нибудь. Она сказала, что скоро будет «обед». Но все же дала ему чайную ложку сахарного песку в рот, постелила ему на плите:
– Поспи пока, – говорит (чтобы время до обеда для него быстрее пролетело).
Зовут «обедать», а он…
Господи! Царствие ему Небесное! Вот и еще смерть! Сама тетя Маруся и Люсенька… Они с Юрочкой ходили в четвертый класс, а когда я была помладше, они всё играли со мной: завернут в одеяло и таскают по квартире, а мамочка и тетя Маруся всё боялись, что они меня уронят.
Так вот… они умерли уже после того, как мы уехали. Как тетя Маруся умерла – не знаю, а вот как Люсенька… соседка рассказывала, в последний раз видела ее сидящей в постели (в их комнате) с полубезумным взглядом. Тогда молодежь – девушки в основном – работали дружинницами, ходили по квартирам, а, обнаружив умирающих, вытаскивали их и отправляли в стационар, где выхаживали «дистрофиков». А такие, как Люсенька – дочь тети Кати – впоследствии сами становились дружинницами.
Но тетя Катя жила в большом барском доме, угол Среднего и Одиннадцатой линии, поэтому такой дом скорее обследовали, чем какой-нибудь во дворе-колодце, да еще во втором на лестнице, куда выходил черный ход от барских квартир. Так и умерла потом, наверное, только труп кто-то потом вытащил. Боже милосердный! Царствия им всем Небесного по милости Твоей и вечный покой!
Хочу рассказать то, о чем отец не пишет. Итак: декабрь и январь мы жили у тети Кати. Бабушка ведь свою комнатку еще до войны поменяла на комнату, кажется, на Садовой, но тоже жила с нами. Мамуленька была нашей добытчицей. Смешно, точнее странно подумать, что в блокаду, когда многие люди даже не умывались, кому-то был необходим парикмахер. А мамочка была парикмахер-универсал. Были люди, которым ее услуги были необходимы.
Я помню добрейшую женщину, которой мамочка обработала ноги – мозоли, натоптыши, лишнюю кожу, ногти – все привела в порядок. По себе знаю, какая легкость в ногах появляется. Женщина эта была женой какой-то военной «шишки» – ну и жила, конечно, в доме для комсостава, где были и вода, и свет, насколько я помню.
Так вот, она за этот педикюр отвалила мамочке, т.е. всем нам, целую буханку настоящего «комсоставского» хлеба. И где-то под Новый год пригласила нас к себе помыться.
Я помню, как мы стояли у двери в ее квартиру, и мамочка позвонила в дверь. Звонок работал! Нам открыли. Первое, что я увидела – навстречу нам по коридору шла женщина в легком халате, жуя что-то на ходу и напевая. У них топили!
«Ну как до войны,» – подумала я.
В ванной у нее была дровяная колонка. Набрали полную ванну горячей воды, мамочка помыла сначала меня и Бореньку, а потом (в той же воде, конечно) помылась сама. Наслаждение! Праздник тела и счастье души!
И на Новый год она нас тоже пригласила: мамочку и меня с Боренькой. Елка была настоящая, красиво украшенная, а на столе стояла большая открытая банка тушенки, две большие, тоже открытые плитки шоколада и… нарезанная буханка хлеба. Бореньке пять лет, мне семь – ведь дети! Но мы тушенку и шоколад проигнорировали. Мы взяли по большому куску хлеба и залезли под стол, то есть под елку, т.к. она стояла вплотную к столу. Пытались не отщипывать, как обычно, а откусывать, чтобы поскорее съесть хлеб и взять еще. Но… не получалось.
