Мизинец и безымянный палец отчетливо проступали на самом краю полотна, так, словно находились на нем всегда. Но ведь Ершов помнил, что никаких пальцев там не было! Проглядеть маленькую черточку – еще куда ни шло, но не заметить целых два пальца он никак не мог.
Оставив чашку с недопитым кофе на столе, Ершов пулей метнулся за лупой. Тщательный осмотр не выявил ничего из ряда вон. Обнаружилось, что пальцев на самом деле не два, а почти три – у среза проглядывал, помимо мизинца и безымянного, еще и краешек среднего, который большей частью оставался «за кадром». Создавалось впечатление, что художнику не хватило места, чтобы изобразить всю кисть целиком. Пальцы казались обычными, разве что кожа отливала неестественной бледностью, словно кисть была сделана из фарфора. Цветом она напомнила Ершову собственный протез, которым он иногда пользовался, выходя в люди.
Сантиметр за сантиметром он изучал другие части картины в поисках возможных изменений. Однако все, кажется, оставалось по-прежнему. Но когда Ершов, вконец утомленный, решил еще раз взглянуть на пальцы, то инстинктивно отшатнулся. Лупа упала на ковер.
Теперь кисть у правого края виднелась целиком. Все пять пальцев были прорисованы детально.
А еще он понял, что черная линия прямо над кистью, увеличившаяся еще больше, была совсем не линией.
Это был рукав черного пиджака.
***
После утренних событий Ершов вышел прогуляться, благо был выходной. Откровенно говоря, он чувствовал себя неуютно, находясь в одной квартире рядом с картиной, менявшейся буквально на глазах. Ершов прослонялся в городе до темноты, инстинктивно хватаясь за любой повод, позволявший подольше не возвращаться домой.
Прогуливаясь по бульвару и лениво разглядывая прохожих, он вдруг осознал, что находится буквально в пяти минутах ходьбы от Краеведческого музея, где торговал картинами немой старичок. Ершов не раздумывая направился туда. Он был решительно настроен найти продавца и добиться от него сведений если не о странных свойствах картины, то хотя бы о ее авторе. Или о том, откуда старик вообще ее взял.
Однако Ершова ждала неудача. На углу у музея не было и следа стихийной торговой точки, не говоря уж о продавце.
На город опустились сумерки, и Ершов нехотя направил стопы обратно в свою берлогу. В течение дня он не раз возвращался в мыслях к таинственному полотну и еще более таинственным изменениям, что произошли с ним буквально за день. В первую очередь он уважал логику и рациональный подход к решению любой проблемы. Но здесь ни то, ни другое не работало. Ершов не понимал, с чем столкнулся, не понимал, как могли на самой обычной, написанной маслом картине появляться новые элементы, которых раньше не было и в помине. В конечном счете он решил, что стал жертвой зрительной иллюзии, но и такое объяснение не принесло желанного успокоения.
Тем не менее, отпирая замок квартиры, Ершов вынужден был признать: он боится картины и того, что может на ней увидеть.
Прямо с порога, не разуваясь и даже не потрудившись запереть входную дверь, он направился в гостиную. Картина, разумеется, висела на прежнем месте. На секунду Ершов замер, не решаясь подойди. Мысленно обругав себя за трусость, он все же приблизился к полотну.
Толпа людей на ярмарке все так же взирала вправо, куда продолжала указывать девочка. Но в той стороне виднелся лишь рукав черного пиджака и выглядывающая из него кисть руки.
