Не знай Анна, куда пришла, сочла бы дом этот за дешевый притон, а хозяйку за почитательницу морфина или что там ныне принято употреблять. Не похожа на посвященную эта прорицательница. Разве что глаза. У обычных женщин таких глаз не бывает. На земле с такими глазами не прожить.
Хозяйка третий раз повторяет:
– Чем жертвовать будем?
Шелест крыльев безмолвных белесых птиц пугает сильнее, чем жутковатый вопрос.
Взгляд у хозяйки такой, что соврать не получается.
Губы не шевелятся.
– Жертвовать?! – не понимает Анна. Пришла вроде бы не за этим. – Чем угодно. Кроме… – еле слышный шелест ее губ как крыльев канареек.
– …Сына. Сына жаждешь. Льва, – за нее произносит хозяйка.
– Откуда вы… – начинает Анна. И замолкает, чувствуя, что еще миг и от запаха этой рыбы в миске на полу, и от напряжения, и от страха проникновения в тайну судеб, и от испуга, что эта странная женщина так, одним словом, разгадывает ее тайну, она потеряет сознание.
– Ахматовка. Не отрицай, ахматовка, – продолжает хозяйка. – Когда звонила, представилась – Анна Львовна. В сумочке «Подорожник». Ходишь и ворожишь: «Имя ребенка – Лев, имя матери – Анна. В имени ребенка – гнев. В имени матери – рана…»
– Откуда вы… – еще раз начинает Анна и замолкает.
Смотрит на женщину, как смотрят в лицо Медузе горгоне. Как смотрят в бездну, падение в которую уже началось…
– Дочь в тебе. Дочку родишь. Дочку. – Не предсказывает – распоряжается судьбами астрологиня.
– Сына хочу. Я должна родить этого сына.
– Тебе о сыне молить нельзя! Твой сын за бездной.
Бездной… Бездна… Без дна…
Бездна, которая засасывает все ее ощущение мира и счастья, или если и не счастья, то хотя бы покоя.
– За бездной. Чтобы его из-за той бездны достать, мир должен рухнуть.
– Пусть рухнет… – в полуобмороке бормочет Анна.
– Мир должен рухнуть. Спроси… у отца спроси… на что разменял он свою душу, когда ему было восемнадцать.
И спрашивать нечего! На что мог разменять свою душу добрейший Дмитрий Дмитриевич в его восемнадцать, когда было это еще до ее рождения, в прошлом веке!
– Впрочем, ты пока не можешь спросить… Пока не можешь.
Странная эта предсказательница… Быть может, зря Анна к ней пришла…
– Сын будет стоить жизни его отцу.
Облик мужа, милого доброго мужа мелькает перед глазами. И исчезает.
– Пусть! – в состоянии почти транса вторит Анна.
Мелькнувший в исчезающем сознании облик мужа кажется чем-то далеким, чем-то бесконечно, несопоставимо менее важным, чем сама надежда на сына. Господь простит. Или не простит?
Голос из той бездны, в которую как в старательно взбитую глубокую перину уже погружается Анна. Еще мгновение, и дверь в эту бездну захлопнется.
– Думай. Ты теперь в скрещении Урана и Плутона. Тебя сейчас видно там, где вершатся судьбы. Можешь просить. Разрешат сына тебе отдать. После бездны.
– Пусть после бездны. Сына хочу. Сына…
Анна. Крым. Октябрь 1917 года
Но ее сыну не суждено родиться ни в Питере, ни в Крыму.
Родив в октябре третью девочку, Анна вспомнит о словах прорицательницы, что ее сын за бездной.
Но всё это будет месяцем позже, а пока…
* * *
Из Петрограда в Крым едут поездом.
Из питерской осени в бархатное южное бабье лето.
Едут, как водится, первым классом. Но не целый вагон из восьми купе, как привыкла ездить мать: купе – ее спальня, купе – для Анны с мужем, купе – для Оли с гувернанткой, купе – для Маши с нянькой, купе – гостиная, купе – столовая, купе – для багажа и одежды, купе – для прислуги. И это если повара, служанки и прочая челядь из питерского дома, без которой и в приморском имении не обойтись, уехали прежде них…
