– Мама, не надо… Мамочка, милая, ну что ты! Ну доктор Парчевский же сказал, что тебе нельзя волноваться… Ну мама…
Ляля с потерянным лицом суетилась возле матери и то совала ей валерьянку, то неловко гладила по плечу. Опалин глядел на ширмы, за которыми, судя по всему, стояли кровати, и думал, что Павлика-то Екатерина Арсеньевна любила больше, чем дочь. У него была своя комната, а у Ляли – только угол. И все, что делала дочь, Виноградова принимала как должное.
– Скажите, вы видели его театральный костюм? – спросил Иван, постаравшись принять простодушный вид. – В котором он должен был выступать в этом… в «Лебедином озере»?
– Конечно, видела, – отозвалась Екатерина Арсеньевна, вытирая слезы. – Мне не нравится, как они в театре гладят костюмы, я всегда говорю ему, что наглажу лучше, а если надо, и постираю. У него был очень хорошенький костюмчик, с большим вкусом сделан. Колет вишневый и черный, с вышивкой и позументами, еще рубашечка и трико. Просто прелесть, а не костюм. – Она говорила, и губы ее дрожали.
Канарейка запрыгала в клетке и засвистела.
– Что такое колет? – устало спросил Опалин.
– Это вроде как камзол, – объяснила Ляля. – Ну, или курточка, что ли…
– Мы так ждали, когда Павлик станцует в этом балете, – простонала Екатерина Арсеньевна. – Ума не приложу, куда, ну куда он мог запропаститься…
Опалин пообещал, что они обязательно найдут – приложат все усилия – и уж, конечно, проверят все больницы, после чего пересел поближе к столу и стал заполнять протокол, перенося в него самое важное из услышанного. Для протокола Ивану пришлось запросить данные о хозяйке дома. Оказалось, что Виноградова – художница, работает в Театре рабочей молодежи, более известном как ТРАМ, а ее бывший муж, тоже художник, занимается оформлением новых станций метро. Почему-то Иван не сомневался, что акварели на стенах здесь и в комнате сына принадлежали ей, и вынужден был признаться себе, что они ему не нравятся. В них чувствовалось нечто слащавое и в то же время неприятное, несмотря на все усилия автора расположить к себе.
– Все, что вы видите на стенах, – это моя работа, – горделиво промолвила Екатерина Арсеньевна, перехватив взгляд гостя.
Опалин ограничился тем, что глубокомысленно изрек: «А-а!»
– Но я, знаете, не всегда рисовала. В молодости я хорошо танцевала, – добавила Екатерина Арсеньевна. – Однажды меня похвалила сама Айседора Дункан… Я не раз видела ее вместе с Есениным.
Опалин отлично знал, кто такой Есенин, но предпочел прослыть неучем и воздержаться от расспросов, которые лично ему абсолютно ничем помочь не могли. Когда Екатерина Арсеньевна витиевато расписалась, он понял, что именно она составляла список жильцов, который он видел на входе.
– Ваш сын общался с кем-то из соседей?
На лице Виноградовой отразилось нечто вроде паники, и, тщательно подбирая слова, она стала объяснять, что ее Павлик – натура артистическая, а соседи… они, как бы сказать… хорошие люди, но…
– Я все же поговорю с ними, – объявил Опалин, поднимаясь с места.
И он пошел по комнатам, в которых обнаружились шофер, рабочий ночной смены, бывший присяжный поверенный, три особы неопределенных занятий, одна маникюрша, пожилая пара, одна черепаха, немолодая гражданка с шалью (та самая, что сначала включала радио, а затем патефон) и несколько детей разного возраста.
Опалин разговорил всех, кроме черепахи, и узнал массу подробностей как о житье-бытье Виноградовых, так и о пропавшем Павлике. Большинство сходилось на том, что Екатерина Арсеньевна «много о себе воображает» и «хорошо устроилась», потому что живет на средства, которые ей щедро предоставляет бывший муж. При этом она сумела воспитать детей так, что они верят, будто всем ей обязаны, а отца, который нашел другую семью, считают предателем. Что касается Павлика, то он на всех производил впечатление чистенького, милого юноши, и никто не верил, что с ним могло случиться что-то серьезное.
