«Радио Свободы», которое, в отличие от советского радио, в Тегеране легко ловилось, излагало свою версию. Мол, война на руку самому Хомейни и он сам ее и спровоцировал. Он, дескать, сам боится своей армии, которая досталась ему от шаха, и ему выгодно занять ее «священной обороной», пока она не устроила военный переворот внутри страны. К тому же, народная эйфория от победы исламской революции пришлась на период доедания старых запасов, а к концу 80-го была уже не столь сильной, чтобы не замечать – экономика страны рухнула и голод не за горами. Отвлечь внимание патриотичных иранцев от экономических трудностей тоже могла лишь «священная оборона». А объявленное военное положение и всеобщая мобилизация означали, что отныне (и не по своей воле) Исламская Республика начинает жить по законам военного времени, а в смутное время всегда легче без шума расправиться с внутренним врагом. По мнению Запада, Хомейни очень боялся оппозиции внутри своей страны, а она росла и крепла с каждым днем, набирая силы среди самых молодых – студенчества. Еще недавно они ратовали за идеи исламской революции, но теперь, увидев ее результаты своими глазами, поняли, что желали они совсем не этого. Эти молодые парни и девушки оставались в Иране и продолжали учиться в местных университетах, создавая собственные политические кружки, где обсуждалось, что идея исламского равенства в итоге извращена, и страна катится в пропасть. Подобных молодежных организаций с каждым днем становилось все больше и радио «Свободы» уверяло, что новый иранский режим боится их пуще, чем иракского неприятеля.
Советский Союз отреагировал на нашу войну весьма скупо: коротко вынес Ираку свое официальное осуждение, как инициатору конфликта, после чего объявил нейтралитет. Нам казалось, что это хорошо, ведь мы слышали, что наших парней и так отправляют воевать в Афганистан, не хватало их еще и сюда прислать на подмогу. Мы свято верили в то, что наша Родина, как более сильная и справедливая, везде только защищает слабых и помогает восстановливать справедливость.
Больше ничего про эту войну нам узнать не удалось, и мы так и не поняли, кто у них там прав, а кто виноват. Посольский инструктор сказал, что в детали конфликта нам вникать и ни к чему. Наше дело – обеспечить светомаскировку и по тревоге своевременно спускаться в укрытие. А Иран с Ираком и без нас разберутся.
Мы, конечно, были на стороне Ирана – но в основном потому, что физически находились на его стороне. Самолеты нас бомбили советские, а иранские солдаты отстреливались из «калашниковых».
Впервые я увидела их в окно своей комнаты. Конечно, это было далеко не в первую воздушную тревогу, а недели через две. В первые дни войны мы мчались в укрытие при первом взвизге сирены и нам даже в голову не приходило полюбопытствовать, что там летает в небе. Но вскоре мы поняли, что иракцы бомбят точечно, метя главным образом в предприятия, а над жилыми кварталами города просто пролетают. Госпиталь они, скорее всего, не тронут, если только по досадной случайности. У моей мамы был уже совсем большой живот, и бегать каждый раз вниз по лестнице (лифт и электричество во время воздушной тревоги отключали) ей было тяжело. Поэтому спустя две недели мы стали спускаться в бомбоубежище через раз. Мама отказывалась идти вниз, папа не мог ее оставить, а я не могла оставить их двоих. В итоге мы втроем полушутя решили, что если умрем, то все вместе.
