В настоящий момент замка в чугунных проушинах не было. Выходит, Танзиля дома.
Вика пожала плечами и привычно вскарабкалась на забор. Сегодня утруждать Усмановну ей не хотелось совершенно.
– Что-то ты нынче припозднилась, – сварливо проговорила Танзиля, выглядывая из кухни на звук открывшейся двери. – Надеюсь, оно того стоит.
Идею подрядиться экономкой подала Вике именно она, когда выяснилось, что подключиться к занятиям в школе Виктория не сможет, безнадежно отстав от программы. Да и не хотелось ей возвращаться в группу, если по-честному. Пока не хотелось.
Похоже, про экономку Усмановна шутила. Но хотя у Вики тоже есть чувство юмора, данную шутку она восприняла всерьез. Более того, ее внутреннее самобичевание требовало внешних форм, а мытье унитазов в чужом доме – вполне подходящее для этой цели дело.
– Выгнал? – обвиняющим тоном осведомилась Танзиля, разглядывая Викин затылок, покуда та расшнуровывала кеды, усевшись на галошницу в крошечном предбаннике.
Усмановна всегда отличалась проницательностью.
Вика неохотно кивнула.
– Не переживай. Дурацкая затея. Какая из тебя экономка? А ты закусила удила. Обиделась, что ли? Подумала, что куском попрекаю? Успокойся. Я политесу не обучена, уж если чего решу сказать, выложу прямо, у меня не заржавеет.
Вика сопнула носом, не поднимая головы от шнурков.
– Ты рыдать собралась, или мне показалось? – ворчливо поинтересовалась хозяйка. – Иди ужинать, горе мое. Только разогрей сперва, а то, небось, все остыло.
Следующий день Виктория предавалась хандре, валяясь на диване в гостиной. К борщу, приготовленному Усмановной, прикоснуться было стыдно, как и к тушеным кабачкам. Попила чайку с баранками и все. Она упорно морила себя голодом, хотя понимала, что лучше бы, наевшись досыта, заняться поисками работы.
Работы… Какой работы, ты, неудачница?! Инвалидка. С чего ты решила, что из тебя может получиться что-то путное?.. Телохранительница, блин. С дополнительной опцией домработницы. Понтов тебе захотелось, вот чего. Всем нос утереть, а кому – всем? Тете Кате? Вернее, маме? Или ее Демидову? Вернее, отцу.
Ей вспомнился последний разговор с Катериной.
Виктория выплевывала слова, как будто метала твердо-острые ледяные дротики, не разбирая, куда попадет. На мать она не смотрела, потому что не хотела смотреть. А потом, уже от двери, как-то так вышло, что взглянула.
Вновь навалилась тяжесть. Ей вдруг остро захотелось ткнуться носом в подмышку извергу своей души и, прерывисто вздыхая, пожаловаться на напасти и на саму себя, и почувствовать, как он гладит ее по затылку, легонько касаясь волос, и услышать, как шепчет успокаивающе, что все будет хорошо, потому что она ни в чем, совсем ни в чем не виновата, и потому что он рядом и не даст ее в обиду. Никому – ни людям, ни обстоятельствам.
Внезапное это желание было настолько опасно-требовательным и столь же опасно-незаконным, что Вика ошалело вскочила, чтобы в метаниях среди вещей чужого быта и уюта развеять подлую ересь, навестившую голову.
Позвонил бы, что ли, кто-нибудь. Вот хоть бы тетя Надя Лапина.
Сегодня Вика, возможно, с ней бы и поговорила.
Но тетя Надя не позвонила. Зато совершенно неожиданно о себе напомнила Клинкина Светка, или Светик. Только теперь она больше вовсе не Клинкина. Наша Светик теперь замужняя дама.
Когда Вика перебралась жить к приемным родителям, школу менять не стала, предпочтя тратить на поездки в оба конца по три часа и более. Поэтому Клинкину она знала давно, с первого класса, а с девятого они вообще делили одну парту. Подругами не были, но жизнь заставила их ладить. В их школе было строго с внутренним распорядком, никакой анархии. Кто с кем будет соседствовать, назначал классный руководитель, а на схематическом плане классной комнаты, вывешенном на стене, столы были помечены поименно, и все метания учеников с места на место тут же пресекались. Администрацию понять можно: среди учащихся имелись дети из интерната, а это особый контингент.
